Все вышли из гоголевской шинели автор. Все мы вышли из гоголевской Шинели (толкование на текст Гоголя)

17. И сказал фараон Иосифу: мне снилось: вот, стою я на берегу реки; 18. и вот, вышли из реки семь коров тучных плотью и хороших видом и паслись в тростнике; 19. но вот, после них вышли семь коров других, худых, очень дурных видом и тощих плотью: я не видывал во всей земле Египетской

Эта фраза появилась в серии статей французского критика Эжена Вогюэ «Современные русские писатели», опубликованных в парижском «Двухмесячном обозрении» («Revue des Deux Mondes») в 1885 году, а затем вошедших в книгу Вогюэ «Русский роман» (1886). В 1877–1882 гг. де Вогюэ жил в Петербурге в качестве секретаря французского посольства и был близко знаком со многими русскими литераторами.

Уже в начале первой из журнальных статей («Ф. М. Достоевский») Вогюэ замечает – пока еще от себя: «…между 1840 и 1850 годами все трое [т. е. Тургенев, Толстой и Достоевский] вышли из Гоголя, творца реализма». В той же статье появилась формула:

Все мы вышли из “Шинели” Гоголя» , – справедливо говорят русские писатели.

Чем больше я читаю русских, тем лучше я вижу истинность слов, которые мне говорил один из них, тесно связанный с литературной историей последних сорока лет: «Все мы вышли из гоголевской “Шинели”» (курсив мой. – К.Д.).

В первом русском переводе книги Вогюэ (1887) эта фраза передана путем косвенной речи: «Русские писатели справедливо говорят, что все они “вышли из “Шинели” Гоголя”». Но уже в 1891 году в биографии Достоевского, написанной Е. А. Соловьевым для серии Павленкова, появляется канонический текст: «Все мы вышли из гоголевской Шинели», – причем здесь фраза безоговорочно приписана Достоевскому.
С. Рейсер считал, что это «суммарная формула», созданная самим Вогюэ в результате бесед с разными русскими писателями («Вопросы литературы», 1968, № 2). С. Бочаров и Ю. Манн склонялись к мнению об авторстве Достоевского, между прочим, указывая на то, что Достоевский вступил в литературу ровно за 40 лет до публикации книги Вогюэ «Русский роман» («Вопросы литературы», 1988, № 6).
Однако в достоверных высказываниях Достоевского нет ничего похожего на эту мысль. А в своей Пушкинской речи (1880) он, по сути, выводит современную ему русскую литературу из Пушкина.

Русский эмигрантский критик Владимир Вейдле предполагал, что фразу о шинели произнес Дмитрий Григорович, «один из русских осведомителей Вогюэ» («Наследие России», 1968). Григорович вступил в литературу одновременно с Достоевским, за 40 лет до публикации статей де Вогюэ, и тоже под сильнейшим влиянием Гоголя.

Кто бы ни был «русским осведомителем Вогюэ», слово «мы» в этой фразе могло относиться только к представителям «натуральной школы» 1840 х годов, к которой Толстой – один из главных героев «Русского романа» – не принадлежал.

Писавшие об авторстве изречения не задумывались о его форме. Между тем до перевода книги Вогюэ оборот «Мы вышли из…» не встречался по русски в значении: «Мы вышли из школы (или: принадлежим к школе, направлению) такого то».
Зато именно этот оборот мы находим в классическом произведении французской литературы, причем в форме, весьма близкой к формуле Вогюэ. В романе Флобера «Госпожа Бовари» (1856) читаем:
Он [Ларивьер] принадлежал к великой хирургической школе, вышедшей из фартука Биша (sortie du tablier de Bichat).

Имелся в виду хирургический фартук знаменитого анатома и хирурга Мари Франсуа Биша (1771–1802). Вслед за Флобером это определение неизменно цитируется во Франции, когда речь идет о французской хирургической школе, а нередко и о французской медицине вообще.
Переводчикам «Госпожи Бовари» оборот «sortie du tablier de Bichat» представлялся настолько необычным, что «фартук» они просто выбрасывали. В первом (анонимном) русском переводе (1858): «Ларивьер принадлежал к великой хирургической школе Биша». В переводе А. Чеботаревской под редакцией Вяч. Иванова (1911): «Ларивьер был одним из светил славной хирургической школы Биша». В «каноническом» советском переводе Н. М. Любимова (1956): «Ларивьер принадлежал к хирургической школе великого Биша». Точно так же поступали с «фартуком Биша» английские и немецкие переводчики.

Можно с высокой степенью уверенности утверждать, что формула «выйти из (некоего предмета одежды)» в значении «принадлежать к школе такого то» была создана Флобером и два десятилетия спустя использована де Вогюэ применительно к Гоголю. Вполне возможно, что кто то из русских писателей говорил ему нечто подобное, однако словесное оформление этой мысли родилось на французском языке.
В 1970 е годы в эмиграционной публицистике появился оборот «выйти из сталинской шинели». С конца 1980 х он стал осваиваться российской печатью. Вот два характерных примера:
«Как говорится, все мы вышли из сталинской шинели. Более того, многие из нас продолжают смотреть на жизнь из под ленинской кепки» (В. Немировский, «Красные, зеленые, белые…», в журн. «Человек», 1992, № 3).

«…В 80 е годы, по Костикову и прочим подмастерьям перестройки, (…) общество выходило из сталинской шинели и элегантно запахивалось в горбачевский костюм» (Валерия Новодворская, «Мыслящий тростник Вячеслав Костиков», в журн. «Столица», 1995, № 6).
Впрочем, «шинель», «пальто» и т. д. в этой формуле давно уже не обязательны – выйти можно из чего угодно, хотя бы из квадрата:
«Все мы вышли из квадрата Малевича» (интервью художника Георгия Хабарова в газ. «Совершенно секретно», 7 октября 2003).

Калашникова О. Л. д.ф.н., проф. Днепропетровского нац. ун-та – г. Днепропетровск (Украина) / 2009

Универсальное влияние на отечественную или тем более на мировую литературу — удел очень немногих (даже великих) писателей. Н. В. Гоголь из их числа, а его «Шинель», едва появившись, заняла одно из ведущих мест в национальном культурном космосе. Небольшая повесть, справедливо претендующая на роль отечественного культурного мифа, создавалась как бы на обочине основных замыслов писателя: задуманная еще в 1834 г., она была напечатана только в 3 томе собрания сочинений Гоголя в 1842 г., когда писатель уже прославился своими «Вечерами на хуторе близ Диканьки», «Миргородом», когда уже утихли страсти вокруг его «Ревизора», и когда, наконец, вышел первый том «Мертвых душ», вызвавших многолетнюю, даже многовековую полемику вокруг имени и творения писателя. В силу этих обстоятельств рождения «Шинель» вполне могла остаться в тени вершинных творений Гоголя, но этого не произошло. Более того, именно эта маленькая повесть стала визитной карточкой нового направления в русской литературе. А давно обретшая весомость афоризма мысль Ф. Достоевского («Все мы вышли из „Шинели“ Гоголя» ), высказанная им в беседе с французским критиком М. де Вогюэ, вышла за рамки констатации факта бесспорного влияния Гоголя на натуральную школу, а через нее и на последующее развитие отечественной литературы и обрела значение формулы, декодирующей ментальную сущность русской послегоголевской словесности.

С легкой руки Гоголя «маленький человек», образчиком которого явился герой «Шинели» Акакий Акакиевич Башмачкин, стал уже в 1840-60-е гг. едва ли не главным героем русской литературы. И хотя отношение современной писателю критики к повести и порожденному ею потоку бесчисленных подражаний на тему бедного чиновника не было однозначным, сам факт рождения новой, часто отождествляемой современниками с Гоголем натуральной школы в русской литературе (что и породило дискуссию славянофильской критики с Белинским в 1840-е гг.) оказался значимым. Современники Гоголя возносили и поносили «Шинель» за одно и то же: сочувствие к маленькому, бедному чиновнику и правдивое изображение мелкой жизни «вечного титулярного советника»: они хотя и угадали, что с Гоголя начался новый, «гоголевский» этап развития отечественной словесности, но разошлись во мнениях о том, хорошо это или плохо.

А как это осознается сегодня? Какой видится литература и общество, вышедшие из «Шинели» Н. В. Гоголя? Вписалась ли гоголевская «Шинель» в моделируемую постмодернизмом «текстуализированную» гиперреальность? Как и какими мы вышли из гоголевской «Шинели»? Ответ на эти вопросы кажется актуальным не только для литературоведения, но и для истолкования нынешней социокультурной ситуации.

Тем любопытнее вариант ответа, предложенный писателем, вступившим в литературу в конце 60-х гг. прошлого столетия, пережившим с ней все «перестройки», но так и не совпавшим ни с одним из «измов» - В. Маканиным. Календарно принадлежа и реализму, и эпохе постмодернизма, этот писатель оказался «неправильным» сыном постмодернизма, ибо упрямо демонстрировал и демонстрирует свою пуповинную связь с традициями русской классики, на которых «настояно» его творчество.

Разглядывая современную Россию через призму усвоенных национальным коллективным бессознательным литературных мифов, В. Маканин пытается постичь литературные истоки происходящих в обществе процессов, уходя от приоритета деконструкции «сакральных мест», идеологем советского коллективного бессознательного, характерной для социально ангажированных концептуалистов 70-80-х гг. (Д. Пригов, В. Сорокин), и «раздевая» привычные, классической литературой рожденные мифологические модели мира и человека. Именно литература (по Маканину) помогает «прочитать», понять воспринимаемую как катастрофическая российскую действительность периода распада бывшей Великой империи.

Производя археологические раскопки в национальном культурном бессознательном, писатель стремится выявить некую национальную топику, общенациональные константы культуры , синонимом которой для российского сознания с момента рождения светской письменности была именно литература: те внедренные в сознание литературой знаки, которые определили не только национальный художественный код, но и саму социальную модель жизни россиян.

Именно поэтому в итоговом для творчества писателя 1990-х гг. романе «Андеграунд, или Герой нашего времени» (1999 г.) он заменяет принцип транскультурности и мультирелигиозности, характерный для постмодернизма как социокультурного феномена, подчеркнутой, декларируемой монокультурностью. В «бесконечной Вавилонской библиотеке уже созданных текстов» Маканин отбирает только «свое», ограничивая круг знаковых образов отечественной культурой, отражая бесконечное число раз те культурные знаки, которые давно вошли в массовое сознание, став «общим местом», и уже в силу этого определяют обличие национального, «своего» героя нашего времени. И здесь гоголевская «Шинель» оказывается в числе самых главных русских культурных мифов, рожденных литературой и означенных в мифологических названиях глав романа Маканина: Дулычов и другие. Маленький человек Тетелин. Я встретил Вас. Собачье скерцо. Зима и флейта. Палата номер раз. Другой. Двойник. Один день Венедикта Петровича .

В первой же фразе главы Маленький человек Тетелин: "Тетелин погиб, когда купил себе столь желанные твидовые брюки в торговой палатке, что прямо под нашими окнами (Сюжет "Шинели")«,- не только прямо означен литературный претекст, но и подчеркнута генетическая связь имени современного «маленького человека» Тетелина с гоголевским Акакием Акакиевичем, получившем в первой редакции повести Гоголя значащую фамилию - Тишкевич, удваивавшую корневую для характера гоголевского героя черту, обозначенную и в имени (Акакий - тишайший). Но и этого отождествления не довольно для автора «Андеграунда...», и он сразу после продекларированной параллели с гоголевским мифом называет Тетелина «тихоней», хотя тут же обозначает и оборотную сторону вынужденного смирения такого человека - агрессию: «Тетелин счел, что брюки ему длинны, тихоня, а ведь как осмелел: швырнул брюки обратно в пасть палатки, требуя от кавказцев деньги назад»" . А уж потом, чтобы в сознании читателя не исчезло навязчиво подчеркиваемое тождество, называет мечтавшего о твидовых брюках и погибшего из-за того, что они оказались длинны, Тетелина «этот Акакий Акакиевич».

Однако в современном мире сюжет «Шинели» разворачивается иначе, чем в культовом для русской литературы тексте. Мизерабельность, мелкость не только самой мечты нынешнего Акакия Акакиевича (твидовые брюки), но и неоправданных страданий из-за того, что они оказались длинны, усиливается показом вполне доброжелательного отношения к Тетелину продацов-кавказцев, предложивших ему просто подшить длинные брюки. Невольные «убийцы» вовсе не агрессивны, а скорее растеряны, ибо причина неожиданной остановки сердца разнервничавшегося Тетелина кажется им, да и читателю романа, ничтожной. Поэтому в описании действий кавказцев закономерно возникает ключевое для гоголевского типа определение «тихий»: «...на поминки пришел Ахмет (искать мира). Тихий, почти бесшумный шаг, никто и не заметил, как и когда он вошел - он появился» . Более того, травестируя мифологему, Маканин именно в уста кавказца вложил знаменитое гоголевское «Я брат твой»: «- Брат, - говорил один. - Брат, - вторил другой» .

В «Андеграунде», как и у Гоголя, «жалкость» Тетелина последовательно нагнетается, накапливается в его характеристиках («тихоня, преподавал фирменную жалость..., жалкий, ничтожный, и глаза, как у кролика» . Но в этом накоплении степени жалкости негоголевская, иная, осуждающая интонация слышна, а потом и провозглашена прямо: «...к концу года господин Тетелин окончательно эволюционировал в мелочного сторожа-крохобора... недосмотрели маленького» .

Попадая в число литературных констант национального коллективного бессознательного, будучи означенной автором как таковая, (отметим попутно, что знаковость «Шинели» определила и наличие одноименной номинации в известной литературной премии России - премии им. Н. Гоголя) «Шинель» в ряду иных культурных национальных мифов позволяет Маканину осознать литературоцентричность не только как ментальную черту , но и как декодер психологии целого поколения россиян , названного писателем поколением «солдат литературы», вытесненных из нового времени «поколением политиков и бизнесменов» со своим, уже не литературным, а потому и не «лишним» (!!) - новым героем.

«Литературное» поколение восприняло гоголевского героя таким, каким его сделала национальная культурная традиция: требующим безусловного сочувствия «маленьким человеком», который наряду с другим не менее знаковым для отечественной литературы типом - «лишним человеком» (лермонтовская формула его заявлена в названии романа Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени») - формировал мироощущение не одного поколения россиян. О сакрализации и мифологизации гоголевского героя в российском сознании красноречиво свидетельствуют многочисленные попытки сопоставить героя «Шинели» со святым Акакием и его житием или назвать в качестве реального прототипа гоголевского героя киевского юродивого, странника Ивана Босого, в прошлом канцеляриста, о котором Гоголь мог узнать во время своей поездки к М. А. Максимовичу в Киев в июле 1835 г. . Любопытно в этой связи мнение Петра Вайля, высказанное в ходе дискуссии на Радио Свобода по поводу современных юмористических телепередач: " В русской традиции вообще довольно странное отношение к смеху, его любили, но стеснялись, любили, но не уважали. Даже Гоголя всегда ценили за его жалость к маленькому человеку, а не за грандиозный потрясающий юмор. Это допускалось. Если бы не его «Шинель», или какие-то другие сочинения, в которых выведен страдающий маленький человек, то, боюсь, Гоголю никогда бы не попасть в пантеон русской литературы" .

Для воспитанного литературой россиянина герой «Шинели» обретает антологическое звучание. Это герой-тестер, позволяющий читателю оценить гуманизм собственной души, меру человечности в собственной совести и покаяться, если эта мера окажется недостаточной. Именно «маленький человек» и формирует то поколение «учеников Достоевского - кающихся интеллигентов», против которого восстает Д. Мережковский в «Защите Белинского» (1915 г.) . Но в этом «маленьком человеке» психоаналитики без труда выявляют «две противоположные, не согласные между собой природы - природу оскорбленного и униженного существа и агрессивную, пугающую, наводящую на всех живых ужас» . Именно это «двойное дно» увидел в герое «Шинели» В. Ермаков, стоявший у истоков советского психоаналитического литературоведения. А Б. Эйхенбаум в знаменитом эссе «Как сделана „Шинель“ Гоголя» оспаривает выводы «наивных и чувствительных историков литературы, загипнотизированных Белинским» относительно концептуальной роли знаменитого «гуманного» места повести: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» - и в этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой». Эта «сентиментально-мелодраматическая декламация» оценена Эйхенбаумом как «неожиданное внедрение в общий каламбурный стиль» произведения, представляющий собой игру, где «мимика смеха сменяется мимикой скорби» .

Уходя от обозначенного в произведениях русского «позднего постмодернизма» (Т. Толстая В. Пелевин, Д. Галковский) противопоставления постмодернистскому художественному коду констант национальной культуры как некоего противовеса, Маканин подвергает ревизии сами константы, обнаруживая их неадекватность новому времени, современному социокультурному универсуму другой России с «новыми русскими» и «новыми нищими», раскрывая «трагическую вину» этих констант в развитии России. Новое время развенчивает ключевой для сознания русской интеллигенции гоголевский миф о «маленьком человеке», обнаруживая за внешней вызывающей жалость беззащитностью гоголевского Акакия Акакиевича мизерность души тщеславного и подлого человечка: «Как тип Акакий для нас лишь предтип, и классики в XIX рановато поставили на человечке точку, не угадав динамики его подражательного развития - не увидев (за петербургским туманом) столь скороспелый, тщеславный изгибец. Мелкость желаний обернулась на историческом выходе мелкостью души. Не досмотрели маленького» . Некая игра с кодом «Шинели» присутствует и в знаковом совпадении имен гоголевского портного - Петровича, и главного героя «Андеграунда», бывшего агэшника и писателя Петровича, выносящего приговор реинкарнированному Акакию Акакиевичу - Тетелину. Оба Петровича кроят или перекраивают свою шинель для «маленького человека».

Перекодировка в «Андеграунде, или Герое нашего времени» одного из самых популярных в русской классической литературе гоголевского культурного мифа, позволяет показать этимологию беспомощности воспитанного на литературных мифах поколения 1960-х гг., ставшего в новой России «лишними людьми», поколения, проигравшего сражение алитературной, прагматичной генерации 1990-х - «поколению бизнесменов и политиков». Жалкий «маленький человек» как и «лишний» «герой нашего времени» не могут стать созидателями, не могут написать новый миф о новой России. К тому же, воспитанный на идее сочувствия «маленькому человеку» - этакому идеалу бедного, обойденного судьбой существа, нуждающегося в защите, читатель воспринял и соответствующую модель поведения: бесплодного и бесполезного «жаления» себя, несчастного, тогда как созидательной может быть лишь модель поиска выхода, а значит, действия.

Переступив порог нового тысячелетия, Маканин еще резче формулирует идею развития жалкого «маленького человека» в условиях нового общества, основанного на идеале выгоды и пользы. В романе «Испуг» (2006 г.) появляется глава «За кого проголосует маленький человек» , вновь вводящая гоголевскую мифологему, но теперь уже в социальный, политизированный контекст новых реалий России третьего тысячелетия. Писатель показывает дальнейшую эволюцию бездеятельной, а значит асоциальной личности. Нынешний «маленький человек» не способен ни к каким действиям даже во благо себе. Поэтому Петрович, герой, перекочевавший в новый маканинский роман из «Андеграунда...», решает проголосовать за того кандидата, на телевыступлении которого он завершит свой половой акт, сопровождаемый как аккомпанементом передачей предвыборных теледебатов.

Любопытно, что иноментальное восприятие совершенно трансформирует и центральный образ повести Гоголя, и саму идею «Шинели». Так, американский балетмейстер Ноа де Гелбер предложил свою трактовку гоголевского произведения, поставив в Мариинском театре балет на музыку Д. Шостаковича, премьера состоялась 21 марта 2006 г. Историю Акакия Акакиевича американец прочитал как неудавшуюся попытку этого героя пробиться в мир стабильности и процветания . Но исполненный русскими актерами балет оказался отличным от деклараций прославленного постановщика, ибо вступил в известное противоречие с российской ментальностью, воспитанной на гоголевской «Шинели», на том «филантропическом» (по словам К. Аксакова), «гуманистическом» (как его называли Белинский, Чернышевский, А. Хомяков, Ю. Самарин), «жалостливо-сентиментальном» (по мнению Чернышевского) отношении к человеку вообще и к «маленькому», в частности, которое еще один американец - профессор Д. Фангер, - называет «этическим», основанном на «гуманном месте» повести. . Именно таким, трогательным, наивным, отчаянно жалким станцевал Акакия Акакиевича Андрей Иванов.

Однако бездеятельность, непонятная американцу и вполне оправдываемая российской ментальностью, активизирует и ту, вторую природу Акакия Акакиевича, о которой писал психоаналитик Ермаков: агрессивность. Это оборотная сторона жалости, ибо слабый чаще всего не благодарит жалеющих его, а втайне завидует. Читатель «Шинели», на которой воспитано несколько поколений россиян, получал прививку и такой потаенной зависти. Эта скрытая или скрываемая зависть и есть зародыш той агрессии, что выливается в классовые и социальные конфликты. Мелкая душа, оказавшись во власти темных сил, в определенных условиях может совершить ужасные вещи. Не об этом ли провидчески предупреждал Гоголь, только ли жалость хотел пробудить он в русской душе?

Культурные мифы объясняют мир, направляют развитие, дают социальную направленность и отвечают на духовные запросы общества. Будет ли реконструирован гоголевский миф или его деконструкция в современной литературе лишит автора «Шинели» столь вожделенного для него статуса пророка? Думается, нет. Скорее это перепрочтение «Шинели» - свидетельство новой, постмодернистской мифологизации культового текста . А Гоголь как был, так и остается пророком. Вопрос в том, готовы ли мы верно услышать и понять его пророчество.