Лев аннинский. Лев аннинский - биография, фотографии

Родился 7 апреля 1934 года в Ростове-на-Дону. Родители: Александр Аннинский и Анна Александрова. Отец по происхождению казак из станицы Ново-Аннинской. Мать - из города Любеча. У родителей Л. Аннинского оказалась общая дорога: ликбез - наробраз. Получив высшее образование, оба попали на ниву просвещения. Отец из преподавателей вуза перешел в продюсеры "Мосфильма". В 1941 году пропал без вести на фронте. Мать так и осталась на всю жизнь преподавателем химии в техникуме.

В детстве Лева ходил в детский сад. Родители были на работе или в командировках, и большую часть времени он проводил в детском саду или во дворе. В юношеском возрасте на мироощущение, по его собственному признанию, влиял кто угодно: мифы Древней Греции, исторические романы, оставшиеся на отцовской полке (Стивенсон, Эберс, Антоновская и т.д.), потом - Горький, Толстой, Писарев, Белинский. Склонный от природы к логике и систематике, в выборе жизненных ориентиров он полагался больше на чутье и интуицию. Рано ознакомился с трудами философов, включая Канта и Гегеля, и пришел к предположению, что марксизм - это железная клетка, в которой безопасно и сквозь прутья которой "смотри куда хочешь". Потом клетка перестала существовать: он прочел Бердяева, Шестова, Розанова, Булгакова, Федорова, Федотова.

В комсомольском возрасте из озорства и любопытства стал заглядывать в церкви. Возникло непонятное, затопляющее душу ощущение счастья, причем в любой церкви: в православной, католической, протестантской. Однако эпидемии крещений не поддался и верующим не стал.

Окончил филологический факультет МГУ. Выбора профессии не было - был выбор специальности, каковою стала русская литература. Еще в 8-м классе, с первых сочинений, Лев решил заниматься ею и только ею. Причем в любом профессиональном качестве. Если бы он не стал литературным критиком, то стал бы учителем-словесником. Он был готов делать все что угодно: читать, работать в музее, библиотеке - лишь бы находиться в царстве русских текстов.

Как ни странно, первая его собственная публикация оказалась в жанре карикатуры. Рисунки были напечатаны в университетской многотиражке и в газете "Московский комсомолец". Первый текст, прошедший в печать, появился в той же университетской многотиражке осенью 1956 года. Это была рецензия на знаменитую публикацию того времени - роман Владимира Дудинцева "Не хлебом единым". Дальше последовала череда "редакционных коллективов" и изматывающая тяжба за каждое слово в каждой публикации. С тех пор у Л. Аннинского вышло порядка двух десятков книг и тысяч пять (!) статей. Однако наиболее значимым из всего написанного он считает тринадцатитомное "Родословие", составленное для дочерей и не предназначенное для печати.

По окончании университета он был распределен в аспирантуру. Выдержал конкурсные экзамены, но затем ему сказали, что положение изменилось и теперь в аспирантуру берут только с производства. Это происходило осенью 1956 года - после событий в Венгрии, где "контрреволюцию" начали литераторы. Поэтому в СССР было решено "оздоровить идеологию". Вместо того, чтобы писать диссертацию, Л. Аннинский стал делать подписи к фотографиям в журнале "Советский Союз", откуда через полгода был уволен за "профнепригодность". Пришлось, по его выражению, "пойти в литподенщики", что и определило весь дальнейший творческий путь будущего критика.

Попробовать, охватить, сопрячь и примирить. Понять каждого, сохранить внутреннее равновесие, придать "человеческое лицо" тому, что дала судьба; не поддаваться никакому яду, мороку, самообману, обрести тайную свободу - такие задачи ставил Л. Аннинский перед собой. Его озорством было напечататься параллельно в двух взаимоисключающих журналах того времени: в "Октябре" и "Новом мире". Это удалось только раз, но ругали его и там, и тут. Постепенно он понял, и даже привык к тому, что все неразрешимо, боль неутолима, счеты несводимы.

Л.Аннинский признался, что всегда чувствовал себя естественно в центре общественной жизни, абсолютно вписываясь и состоянием, и поведением в "социальный контекст", но никогда не примерялся ни к каким "движениям" и "партиям". Не исключая и той единственной, через которую раньше "открывались все пути". В детстве был счастливым пионером. С комсомолом были связаны лучшие впечатления молодости: студенческие колхозные бригады, агитпоездки, стенпечать, спорт. Но в партию вступать не захотел. И не вступил. Потом, в 1990 году, когда все вступившие врассыпную побежали вон из партии, он сам себе сказал "спасибо", что бежать не пришлось.

Перу Льва Анненского принадлежат книги: "Ядро ореха. Критические очерки" (1965), "Обрученный с идеей. ("Как закалялась сталь" Николая Островского)" (1971), "Василий Шукшин" (1976), "Тридцатые-семидесятые; литературно-критические статьи" (1977), "Охота на Льва (Лев Толстой и кинематограф)" (1980, 1998), "Лесковское ожерелье" (1982, 1986), "Контакты" (1982), "Михаил Луконин" (1982), "Солнце в ветвях (Очерки литовской фотографии)" (1984), "Николай Губенко" (1986), "Три еретика. Повести о Писемском, Мельникове-Печерском, Лескове" (1988), "Culture"s tapesty" ("Гобелен культуры") (1991), "Локти и крылья. Литература 80-х: надежды, реальность, парадоксы" (1989), "Билет в рай. Размышления у театральных подъездов" (1989), "Отлетающий занавес. Литературно-критические статьи о Грузии" (1990), "Шестидесятники и мы. Кинематограф, ставший и не ставший историей" (1991), "Серебро и чернь. Русское, советское, славянское, всемирное в поэзии Серебряного века" (1997), "Барды" (1999) и другие, а также циклы статей в периодической печати, программы на радио.

Литературный процесс в России - суть жизни Л.Аннинского, его биография. В свою очередь этот процесс неразрывно связан с трагической историей нашей страны. Лев Александрович - знаток литературы, признанный критик, изучает процесс во всем его многоликом единстве. Он считает, что великая русская литература возникла как коррелят Российской империи. "Сначала литература подводит под крепость державы душевный, "домашний" фундамент (Державин), потом наступает момент равновесия личностного и имперского начал (Пушкин, Толстой), потом личность начинает расшатывать государственную крепость и пророчит ей гибель (Достоевский, Блок). Советская литература - реакция на этот сюжет: сначала личность яростно стирается, растворяется в государстве, сливается с ним; возникает то, что называется литературой большого стиля. Момент равновесия опять-таки переходит в яростный бунт личности против подавления ее государством, и возникает литература трагического звучания (от Маяковского к Мандельштаму, от Шолохова к Платонову и к Гроссману). Будущее человечество станет попеременно вспоминать героическую и трагическую стороны этой истории в зависимости от того, что у человечества будет болеть".

Свидетель эпохи. Лев Аннинский: «Истина одна. Правд много»

Под рубрикой «Свидетель эпохи», традиционно вызывающей большой интерес наших читателей, продолжаем обсуждение «узлов» русской истории. Сегодня наш собеседник -- известный литературный критик, писатель, публицист, литературовед Лев АННИНСКИЙ . - Лев Александрович, Вы относитесь к поколению «шестидесятников», которое сыграло весьма значимую роль в истории СССР. Даже считается, что их либерализм сильно способствовал приближению поражения коммунистической идеологии. Так ли это?

Слово «шестидесятники» придумал мой старый оппонент - покойный критик Станислав Рассадин. В январском номере журнала «Юность» за 1960-й год вышла его статья, которая так и называлась - «Шестидесятники». Ничего особенного в ней не было: как всегда, Станислав искренне рассказывал, что читал, что его волнует… Но это слово прилипло.

Я ему поначалу жутко сопротивлялся, ибо мы - никакие не «шестидесятники». Ведь если брать 60-е годы как эталон либерализма, всё рассыплется. Потому что либеральных там было два месяца и одна неделя. 1 декабря 62-го Хрущёв пошёл в Манеж громить абстракционистов - и всякая свобода кончилась. Мне, например, тогда зарубили книгу, немедленно…

60-е были не застойными, а зажимными. В течение 60-х было несколько этапов зажима.

Ну, 63-й - это понятно: Никита Сергеевич занялся живописью и устроил погром литературы. А главное - 68-й: это удушье - «Пражская весна».

После ухода Хрущёва пришли ещё большие зажимщики. Разве «шестидесятники» имели свободу? Нет, свобода началась лишь в конце 80-х.

Потому мне и не нравилось слово «шестидесятники». Я говорил: «Ну, тогда уж мы «пятидесятники», то есть дети XX съезда партии - вот это точнее».

В 53-м мы плакали, в 55-м раскрыли глаза, а в 56-м поняли, что наше время пришло. А кончилось оно в 63-м. Так что мы - «пятидесятники». И если бы не было одноимённой секты, можно было бы так и назваться.

Это поколение, которое должно было в ту пору себя обрести, о себе заявить. В литературной критике лучше всего заявили о себе, конечно, новомировцы: тот же Рассадин, Лакшин, Виноградов (лучший критик нашего поколения…)

Меня с ними связывала внутренняя симпатия, потому что я был либерально настроен, но они меня никогда к себе не подпускали и правильно делали - они чувствовали, что я ни в какую команду не гожусь, а уж в их команду - точно.

У меня было странное положение: я разделял их взгляды, но печатался чёрт знает где, и давление редакторское было на меня жуткое. (Работал я в журнале «Знамя», которое было болотом, и далеко не либеральным).

Я спорил с Лакшиным, с Виноградовым, с Рассадиным, которые были убеждены, что они сейчас скажут правду миру. Вот, наконец-то, дорвутся - и скажут правду. Я им отвечал: «А вы правду-то выдержите? Даже если вы её и впрямь знаете - она ведь страшна…»

О себе я тогда говорил иначе: «Я живу в России, где полно скоморохов, где ничего прямо не говорится, или где всё говорится, но в задний карман прячется. Извините, я вру. Не любо - не слушай, а врать не мешай. Но когда я начинаю врать, вот тогда говорю всё, что я думаю. Всю правду, делая вид, что вру».

Надо различать истину и правду. Истина - это изначальный и конечный порядок бытия, неуловимый в истоке и неисчерпаемый до конца, но магически притягивающий всех нас, с какого бы края мы не пробивались к истине. А пробиваемся мы все с тем, что есть у каждого - с правдой. Она у каждого своя. Очевидная и неотменимая.

Истина одна. Правд много. Истина неисчерпаема и до конца непознаваема. Правда исчерпывает данный аспект бытия и исчерпывается им в ходе жизни. Познаётся в ходе судьбы. В ходе борьбы за справедливость, которая прячется где-то в тайне истории.

Потому мне было трудно вписаться в ту генерацию, которая расшатывала советскую власть, крушила сталинизм и вот получила…

- А что она получила?

Она ещё не получила. Она ещё получит. Но, что касается того, от чего мы открещивались, была разница между ними и мной.

Я потерял в войну отца. Потом я себе его воскрешал - написал о нём книгу - её даже издали, хотя я писал её для родственников, а её выпустили тиражом 4 тысячи экземпляров. Вот моя потеря в войну. И я чуть не потерял страну, чуть не потерял культуру. Но я потерял отца, который всё это спасал.

Я - наследник отцовской правды, я осознанно и неуклонно эту его правду держу в сознании. Я отдаю себе отчёт, что эта правда - одна из бесчисленных правд о войне, - к истине каждый идёт своим путём.

Так какой же счёт у меня может быть с той эпохой? Только великая благодарность и горе моё. И расшатывать это, и растаптывать это я и сейчас не собираюсь.

Россия воюет так, как она всегда воюет: русские, собравшиеся из двунадесяти разных племён и рас как единая русская нация - это масса пёстрая, неуправляемая, но всеотзывчивая…

Русские оказались всеотзывчивыми и притом жутко боятся внутреннего раскола и предательства. И раскол всегда над нами, русскими - висит. Висит раскол, висит смута. Всег-да.

Раскололись в 1917-м году - развалилась страна, и её собирали кровавыми методами такие же люди, как те, что её разваливали, но потом собрали.

Но какую страну собрали? Ту же или иную? Получше собрали. Потому что она страшнее была, чем при Николае. Там чеховский герой был императором, а тут - стальной человек, непонятно откуда взявшийся.

В результате мы получили страну, которая готовилась к войне. Сталин сказал: «Нам дано время, промежуток, передышка - или мы должны это расстояние пробежать, или нас сомнут». Ну и смяли бы.

Откуда взялась такая огромная энергия у немецкого народа? Который был, подобно русскому, одним из крупнейших народов истории.

Потому как сколько он сделал для мировой культуры, вроде нас, но противоположное: там, где у немцев - нарост, там у нас - дырка. И наоборот.

Мы созданы были друг для друга, чтобы взаимонаполниться. И когда мы жили 30 лет под Софией Августой Фредерикой - Екатериной Второй, это было как раз то самое, что надо: она выстроила губернскую Россию - немка.

- Что же потом произошло с немцами и с нами?

Мы все сошли с ума. И было между нами две мировых войны. И как было России спасаться, если она проиграла Первую мировую войну?

А Россия всегда войны вела так: она допускает до себя жуть всякую, она убивает собственных руководителей, как было в Смуту XVII века, как в 1812-м году: не только допустили к себе Наполеона - а и столицу сожгли - не он сжёг, а мы сами.

Вот такою ценой Россия всегда побеждала и побеждает. Страшной ценой.

Я с огромным трудом отдал себе отчёт в том, что произошло с нами в период, когда была «пробежка» (или нас сомнут) с 1918-го до 1939-го. Большевики сначала уничтожали своих противников, потом сами себя уничтожали: потому что все - и те, кто уничтожал, были сталинисты, и те, кого уничтожали, - были такие же сталинисты (или ленинцы - это не важно).

И те, и другие боялись предательства. И посчитали, что лучше сразу уничтожить тех, кто может подумать о предательстве, чем потом собирать осколки. Осколки мы и сейчас собираем (слава Богу, без крови). Но тогда ситуация была такая.

Не дай Бог повториться тому времени!

И весь этот ГУЛАГ, и вся эта жуть были не потому, что плохие люди одолели хороших - одни и те же люди были и среди палачей, а потом они же становились к стенке. И если вдруг оставались живыми - они опять могли стать палачами.

То, что сделал Сталин - это была жуткая цена того, что Россию не захватил Гитлер. Но делать вид, что можно было выкрутиться как-то из той ситуации 30-х годов иначе, нельзя.

- То есть, события были, по сути, фатально неизбежны?

Однажды в разговоре с Львом Николаевичем Гумилёвым я задал ему вопрос: «Если бы в 33-м году выборы в Германии выиграл бы не Гитлер, а Тельман, всё было бы иначе? И войны бы этой страшной не было. И отца бы моего не убили…»

А Гумилёв мне отвечает: «Если бы тогда победил бы не Гитлер, а Тельман, война между Россией и Германией была бы в те же сроки, такой же страшной и с тем же исходом».

Обдумывая эти слова, я согласился с ним. И из подкованного марксиста я со временем стал фаталистом.

Мы ничего не можем сделать с историей. Мы и так её пытались выкрутить, и эдак, но ничего у нас не получается.

Люди придумали божий промысел, чтобы объяснить и оправдать происходящее. На самом деле происходит какая-то фатальная трагедия живых существ, населивших эту планету непонятно когда и с какой целью.

В истории действуют фатальные процессы, повлиять на которые чрезвычайно сложно.

Вы всё же сказали, что «шестидесятники» расшатывали советскую систему. Но если допустить, что всё происходит фатально - значит, то, что произошло с нашей страной на рубеже 90-х, было тоже неизбежно?

Оно ещё не «произошло» - оно продолжается. Россия пытается выкарабкаться из ситуации, в которой она постоянно себя обнаруживает. Она обнаруживает то, что в русской душе происходит между неволей и смутой.

Ведь что такое Смута? Это выход русской души на волю.

Никакой свободы у нас никогда не было и не будет. Свобода - это западное понятие. Свобода - это когда я знаю, что мой собеседник так же свободен как я, и моя свобода кончается там, где начинается его свобода.

У нас никогда не было ни в душе, ни в реальности никакой свободы. Воля была! У русских всегда была важней воля. Русский человек выходит на волю. Он волен убить царя. Волен хамить богу, как Маяковский по молодости хамил или как Есенин.

Это слово в русской речи означает «волю, которая смиряет ту волю». И это только в языке у русского народа такое.

И сколько мы не пытаемся избавиться от этих крайностей (а мы только в крайностях всегда были - это тоже определено нашей геополитической ситуацией и нашей историей), мы или на воле гуляем (Смута, Революция, «бунт, бессмысленный и беспощадный» - знаем, что беспощадный, но предотвратить не можем), или воля усмиряется диктатурой.

По-Вашему получается, что едва ли не вся российская история пронизана фатализмом. И значит, тогда нельзя винить политиков 60-х и 70-х, что их действия (или бездействия) подготовили распад СССР?

Конечно, нет. Это шло фатально. Ничего они не готовили.

Ужас в том, что в какой-то чудовищной ритмике человечество ввергалось в страшные мировые войны. Может, вот сейчас оно пятится от этой жути, потому что когда хочешь ядерную зиму - обязательно получишь её.

Не хотите? Тогда не деритесь. Но драться-то хочется - вот и возникают «горячие точки». Но «малая кровь» в такой бурный поток выливается!

Если речь идёт о фатальном ритме мировых войн, то приходится говорить о том, что мы попали в эту фатальность.

XX век, который начинался как век мечтаний о счастливом будущем всего мира, а не только России, обернулся такой жутью. И нужно было воевать.

А русские знают, что война - это сожжённая Москва, это Смута, это разваливающееся государство, которое потом опять надо собирать через жестокость и мучения. Потому - не дай Бог.

Что было России делать в начале 1917-го года? Когда стало ясно, что власть не может ничего сделать с этим народом и что народ в предчувствии катастрофы сильно ненавидит власть? И что было делать после похабного Брестского мира?

Русским нужно было что-то предпринять радикальное, чтобы в надвигающейся угрозе мировой войны (которая должна идти на уничтожение России - что Сталин быстро понял и так и сказал), - спасать государство.

А лично мне, полу-еврею, полу-казаку, на что было рассчитывать? Я знал, что меня идут убивать - такое было моё детское восприятие войны.

Люди чувствовали, когда страна не выдержала Первой мировой войны и закончила её похабным Брестским миром, что передышка не будет долгой.

И царя тогда никто не жалел, что его убили. Этой сейчас его все жалеют. А что его было жалеть, если - повторю: это чеховский герой сидел на троне. И он сам знал, что он «Иов несчастный» - так зачем же на трон сел? Дальше-то что было делать с российским государством?

Мне открыл глаза на эту проблему известный американский антисоветчик Ричард Пайпс. Историк, который учился у русских историков. Фамилия которого на самом деле Пипеш. Он родился в Польше и бежал с семьёй из оккупированой немцами страны в США. Я его читал в молодости, добывая из-под полы. И его антисоветчина на меня действовала. Но большей проницательности я ни у кого не находил.

И я у него прочёл рассуждение, которое до сих пор считаю неопровержимым. Пайпс писал, что в 1917-м у русского народа был выбор лишь из двух вариантов - за какую идею мог он пойти умирать. И отнюдь не за всеобщие демократические выборы - за эту идею, привезённую из Англии, он никогда бы не пошёл умирать.

Русский человек мог пойти умирать в 1917-м за одну из двух идеологий: или за Союз русского народа - с погромами, с антисемитизмом и прочими безумием и жутью, или за большевизм-коммунизм. Или - или. В этом был уверен Пайпс. И я с ним согласен.

Почему большевики победили? Они были жёстче. И Пайпс считает, что большевики и сделали то, что неизбежно должен был сделать народ, чтобы из своего мирного воодушевления стать готовым воевать за свою страну.

Большевики каким-то чудом сумели создать экономику «по Марксу». А коммунизм взяли, по сути, из христианства, и идею коммунистическую перед народом подвесили, как морковку, что вешают перед мордой лошади, чтобы она бежала: «Мы будем строить коммунизм!»

На самом деле надо было строить мощную армию, надо было мобилизовать всех, кто мог носить оружие. Для этого внушали всем ненависть к тем, кто нам мешает «строить коммунизм».

Какой коммунизм?! Евреи вот попробовали строить коммунизм уже после войны - в Израиле с помощью кибуцев. Там тоже сказали: от каждого по способности - каждому по потребности.

Но где такое бывает? Только в семье, где все друг другу помогают. Но даже на уровне города такое не получится - приходится уже платить по труду.

Израильские кибуцы - и был их коммунизм. Но чем больше людей они охватывали, тем дальше они от коммунизма были, но ближе к нормальной диалектике труда и капитала.

А советские люди восприняли идею коммунизма, как манну небесную.

Но на самом деле это был псевдоним необходимости мобилизации народа на будущую тяжелейшую войну с гибелью миллионов людей.

Такое моё отношение к тому периоду. Я не оправдываю его - я ужасаюсь.

Вопрос к Вам как к литературоведу. Василий Розанов в «Апокалисисе нашего времени» высказал парадоксальное суждение: «Россию убила литература. Из слагающих «разложителей» России ни одного нет нелитературного происхождения».

Российские умы, воспитанные на русской литературе, оказались неспособны сохранить государство. И Вы вот тоже сравниваете царя с чеховским героем…

Как можно винить русскую литературу, если это главное, что дала Россия миру?! Если бы и не было великой русской литературы, России бы всё равно не избежать революции. Она была для государства фатально неизбежной!

- Но ведь Достоевский давно предупреждал о ней! И уже были написаны «Бесы»…

Был написан уже и «Мелкий бес» Соллогубом. И, кстати, сегодняшний «офисный планктон» - это и есть «мелкие бесы». Современная передоновщина.

Русская литература и правдиво отражала жизнь, и воспитывала. Воспитывала революционеров, которые должны были всё поменять. Революционеров, не понимающих, что потом революция обернётся против них.

И только Достоевский мог эту жуть предчувствовать. Даже Толстой не поднимался до такого понимания.
Если б все русские литературные таланты ушли не в писание книг, а в лечение «российских болезней», в политику, - болезни б остались, но не было бы великой русской литературы.

Вообще это только Герцен мог ставить вопрос: «Кто виноват?» Да ты и был виноват, Герцен: тебя разбудили и ты развернулся! И «что делать» теперь? А вот что мы сейчас можем делать - это вопрос вопросов.

Ничего мы не можем сделать с этой фатальной ситуацией, в которой оказалась Россия.

Почему развалилось советское государство? Вовсе не потому, что плохие люди одолели хороших.

После войны мы мощно защитились - вдруг на нас опять нападут? Потом полвека мы ждали возможной Третьей мировой войны. Но она не начиналась. И мы стали разваливаться. Люди перестали бояться.

И само собой начало расползаться то, что сплелось и сжалось для войны. Можно это было остановить? Пытались. И больше всех это пытался сделать нелюбимый мною Горбачёв. Почему нелюбимый? Потому что именно при нём всё развалилось.

Но не всё развалилось. Белорусы - не ушли. Средняя Азия боится Китая больше, чем нас, и потому к нам тянется. Кавказ - как был всегда чересполосьем, так и остался чересполосьем. И там надо действовать, как Ермолов, или тебя крушат.

В общем, что могли - спасли. Чего не могли спасти - не спасли.

Видите, я рассуждаю как фаталист.

Но ведь культура оказалось тоже неспасённой? И можно ли надеяться на новых гигантов, подобных Достоевскому? Или Пелевин - максимум, что может русская литература?

Пелевина, Сорокина и прочих ерофеевых я вообще не хотел читать. Но вышло так, что меня вынудили их прочесть. И я написал статью, которую восемь раз перепечатывали. Она называлась «Песнь пепси в утробе поколения, которое, смеясь, рассталось со своим будущим».

Больше я их не читаю. Они не предмет для разговора.

Советский плакат, посвящённый событиям октября 1917 года

Наши великие писатели Пушкин, Достоевский, Толстой и другие - отстрадали такое, чего прочим история не дала, сей жути. И ведь Лев Толстой написал «Войну и мир» о стране, которая сожгла свою столицу! А это - жуть!

Великая культура рождается только из великих страданий. Но я не хочу, чтобы мой народ пережил новые страдания. Однако я понимаю, что, как правило, великие страдания неизбежны в великих империях. Мысль Григория Соломоновича Померанца: «Великая культура рождается в лоне великих империй».

Я добавляю: при одном условии - при сопротивлении личности гнёту этих империй. Вот тогда рождаются великое горе и великая культура.

- Из нынешнего гедонизма вряд ли возникнет великое?

Конечно, нет! Потому и не жду появления чего-то великого. Хотите отъесться? Ну, отъешьтесь, отожритесь!

Меня ещё вот удивляет какой культурный феномен - публицистика Достоевского по-прежнему актуальна! А ведь вряд ли он был бы доволен, зная, что написанные им статьи не потеряют важности и через 140 лет…

Достоевский остро почувствовал, что Россию затрясло. Живя думами о России, болея за неё и предчувствуя ту жуть, которая надвигалась, он не мог ничего объяснить, потому писал: «Это бесы. Это бесовство».

Он писал свою публицистику, потому что не мог не писать, а уж как воспримут его статьи - это дело для него было второе.

Нет, русскую литературу никак нельзя обвинять в том, что она погубила государство. Надо сказать спасибо судьбе, что при нашей исторической жути была создана великая культура.

- А сегодня литература может помочь нашей стране?

Пока нет. Пишутся замечательные тексты. Издаются великолепные книги. Но их никто не читает. Они лежат и забываются.

Библиотеки их не берут. Они берут то, что читается. Однако читают-то совсем не лучшие книги. Можно издать сегодня что угодно, но очень трудно прозвучать. Потому что нет резонанса.

Если сегодня кто-то напишет даже роман уровня «Карамазовых», его опубликуют, но очень мало кто прочтёт.

Ситуация с литературой, в общем, горькая. Хотя, конечно, не трагичная. Это история России вся трагичная. Потому что русские считаются каким-то противозаконным явлением в природе.

Но в то же время российский народ - уникальный и фатально неизбежный. Антиномичность такая нас и создала.

И русская литература стала высоконравственной, потому что в нас гнездился грех. Русский человек считает: «Не согрешишь - не покаешься. Не покаешься - не спасёшься».

Горящий Дом Советов. Октябрь, 1993 год.

Логика у нас с большим трудом пробивает себе дорогу сквозь фатальную неопределённость ситуаций. Никогда российский народ по-настоящему не придерживался границ в поведении.

Внутри себя он жаждал какой-то истины, справедливости, но как только доходило до дележа, всё оборачивалось очередным бунтом.

Нравственность для российского человека - это как мечта. Главное для нас - воля.

А русская литература надежды на справедливость пробудила. И о счастье великом в обществе, которое на самом деле может быть только в семейном кругу. Но Писарев писал: «Надо мечтать».

И в России надо быть всегда готовым ко всему. И всё выдерживать.

(Лев Портной. Граф Ростопчин. История незаурядного генерал-губернатора Москвы. –
М., Бослен, 2017. – 432 с.)

Граф Федор Васильевич Ростопчин (1765-1826) – фигура, в русской истории нового времени настолько известная – значительная, противоречивая, а временами и загадочная, – что странно отсутствие его жизнеописаний в отечественной беллетристике.
Теперь такое жизнеописание есть.
Жизнь Ростопчина изучил и рассказал Лев Портной, известный автор приключенческих версий Наполеоновского нашествия.
Когда его книга о Ростопчине будет издана (а я уверен, что она должна быть издана), мы получим чтение увлекательное и полезное, и событие в нашей исторической публицистике неординарное.
Загадки биографии своего героя Лев Портной разгадывает – с самой первой. С фамилии.
Ростопчин – теперешнее ухо цепляет какой-то неуёмной расхристанностью. Поиски виновного в пожаре Москвы 1812 года запросто венчаются приговором: "Растоптать Ростопчина" (шуточка, кажется, ему же и принадлежащая). Между тем, разгадка дана уже на первых страницах. Недальний предок получил профессиональную кличку: "Растопча", в переводе с древнерусского – истопник. Только и всего. Но достаточно, чтобы старинное, с татарского Крыма вынесенное родовое имя оказалось вытеснено и забыто.
По ходу взросления и возмужания всё новые переклички начинают оттачивать характер героя.
Путешествие за границу. Контакт с русскими станционными смотрителями. Перекличка с другим потомком крымских татар, ставших русскими, – с Карамзиным. Сравнение двух путевых дневников. Многое – в пользу Карамзина, – если ценить сентиментальный настрой, коим уже начинает дышать тогдашняя проза. Но и в пользу Ростопчина – те случаи, когда в его стиле не сентиментальность проступает, а проницательная язвительность.
"Город Цилинциг мал, дурён и ничего не заключает примечания достойного; в нём, так как и во всех немецких маленьких городах, лучшие строения – ратуша, кирка и почтмейстеров дом". Эти слова Ростопчина и сегодня звучат современно. Лев Портной сравнивает их со словами Ильфа и Петрова. "В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть".
Иногда реальность и сама язвит не хуже. Из-за какой-то служебной неувязки молоденькому придворному устраивают дуэль. Противники являются – кто со шпагой, кто без. Помирились, разбежались. Ростопчин резюмирует:
"Двое назначили мне встречу… Первый разделся, чтобы драться на шпагах, и не стал драться; другой хотел стреляться насмерть и не принёс пистолетов".
На смерть всесильного Потёмкина (в Яссах, куда молодой Ростопчин послан быть при финале очередной турецкой войны) следует такой его отклик: "Великий человек исчез, не унося с собою ничьих сожалений, кроме разочарования лиц, обманутых в своих надеждах, и слёз гренадеров его полка, которые, лишаясь его, теряли также и возможность воровать безнаказанно".
Безнаказанно такие остроты сходят с рук, если ты служишь подальше от трона. Молодой царедворец и хотел бы подальше, но ещё больше ему хочется быть – поближе. Поближе он оказался в самом финале екатерининского века. Императрица прислушалась к его остротам и оценила: "Сумасшедший Федька".
Долго не отлипала от него эта характеристика. Хотя сумасшедшим молодой царедворец вовсе не был. Очень хорошо чувствовал, где, с кем, как надо себя вести. Более, когда на престоле меняются хозяева-самодержцы.
Особенно хитрой ситуация сделалась при Павле. Но и тут можно было терпеть, если знать характер сына Екатерины. Который в течение дня менял свои же приказы и наказания… то ли забывал их к вечеру, то ли остывал…
При Александре, внуке Екатерины Второй, легче не стало. Молодые либералы Ростопчина не принимали. Как и он их. Но служил честно.
Что существенно в его бытии: он служил очередному государю. Но глубже: он служил стране. Русской политике. Русской культуре. И конкретно – для души – поэзии, в которой тоже пробовал свои силы. И по-русски. И по-французски…
Рискну сказать, что в этом последнем случае Лев Портной несколько перестарался: он процитировал французские стихи своего героя. Я думаю, зря: этот десяток четверостиший наш читатель просто пролистнёт… Если уж блистать источниками (а Портной это умеет!), лучше уж упрятать в приложение… А тут… французская цитата несколько мешает поэтичному русскому тексту…
Поэтичность – держится в биографии Ростопчина на ощущении общей атмосферы…
И ещё: я думаю, что некоторыми эротическими подробностями из жизни тогдашних монархов тоже можно было бы пожертвовать. Потому что Ростопчин, с его "византийской изворотливостью", умело отстраняется от этих интриг. Поэтичность его души не на том строится… Он существует в атмосфере, где образно рифмовано всё: чаяния и поступки, тексты и помыслы, дневники и письма… Это мир, где всё откликается духу…
Отдаю должное Льву Портному: это заслуга. Ну, например… нам поведано, что среди друзей Ростопчина обретается Наталья Кирилловна, дочь Розума ставшего Разумовским, и проживает в Тамбове в доме своего мужа Николая Александровича Загряжского…
Зачем нам знать это?
А вот зачем:
"Здесь 27 августа 1812 года, на следующий день после Бородинского сражения родилась будущая жена Александра Сергеевича Пушкина Наталья Николаевна Гончарова".
Всё оправдано! Мир, которым окружён Фёдор Ростопчин (и которым он порождён), – пронизан магией русской словесности. Чего ни коснись – звучит.
Повествование пронизано ещё одной негаснущей мелодией. К каждой главе – строчка поэтического эпиграфа, как правило, отдалённо предсказывающая содержание главы. Автор – Софья де Сегюр. Популярнейшая детская поэтесса тех десятилетий! И лишь в финале мы узнаём, что это – дочка Фёдора Ростопчина, избравшая своим домом Францию…
Один из эпиграфов из поэтической безбрежности неожиданно падает в актуальное земное пламя: "Ты меня спрашиваешь о причинах пожара? Никто этого не знает".
Скоро узнаем – дойдём и до пожара…
А пока Бонапарт проделывает путь от Аркольского моста до парижского дворца, Ростопчин имеет возможность острить, что Первый Консул для России лучше, чем Восемнадцатый Людовик.
Наступает 1812 год. Людовика и след простыл (на время), а консул, примеривший корону Императора, входит в Москву как завоеватель; он дипломатично ждёт, когда же московский градоначальник явится к нему продемонстрировать верноподданность, а градоначальник не идёт.
Этот столичный градоначальник, он же командующий московским войском – наш Фёдор Ростопчин.
Главы его биографии, относящиеся к Наполеоновской агрессии, написаны плотно, а главное – с ощущением безысходного трагизма: Бонапарт – в Москве, Москва – горит…
Особенную остроту этой биографической странице придаёт то обстоятельство, что Ростопчин в качестве действующего лица попадает в роман Толстого – в "Войну и мир". Со всеми своими "афишками", описанными Толстым ненавидяще-насмешливо.
Как нам быть? Толстой выстраивает свою концепцию, весьма конфликтную – если учесть, что он и Бонапарта в неё упрятывает как ничтожного пассажира исторической кареты – так разумнее всего принять эти толстовские главы как они есть, – они давно и прочно легли в базисное самоощущение русского народа, и никогда из этого базиса не исчезнут.
Ни спорить с Толстым, ни повторять его нет смысла. Разумнее всего – в параллель с Толстым – дать хронику действий Фёдора Ростопчина в павшей на него роли. Что и делает Лев Портной.
Первый план он выкраивает из самых спорных и болезненных деталей ростопчинского градоначальственного туалета. Включая бессудную расправу над Верещагиным. И "Три Горки" мобилизованных, к которым Верещагин не выехал, сообразив, что необученные ополченцы против обученных французов будут обречены. И пожар московский, вошедший в легенды…
Толстой тоже не дал ответа на вопрос, кто поджёг, сказал, что брошенный жителями деревянный город неизбежно загорается сам собой.
Вопрос так и повис в дыму: то ли подожгли сами москвичи, чтобы выкурить французских завоевателей; то ли ненавистники России – чтобы было ей побольнее… А если это сделали московские власти, в ожидании нашествия копившие зажигательные бомбы и воздушные шары – сжечь столицу, чтобы: "не досталась злодеям"?
Сам Ростопчин мучился, пытаясь определить свою ответственность. Был близок к тому, чтобы признать: Москву подожгли с его ведома, если не по его приказу. Потом, после событий, твёрдо настаивал на своей непричастности к поджогу. Но это уже после событий.
Ещё полтора десятилетия после них отмерила ему судьба. И финал Наполеона в 1821 году застал. И заговор декабристов, когда дал волю своим чувствам сын Ивана Пестеля, когда-то оттеснённого Ростопчиным от почтового ведомства (надо было самому корреспонденцию перлюстрировать). И финал декабристов, на выступление которых отреагировал блестящей формулой: "Обыкновенно сапожники делают революции, чтобы сделаться господами, а у нас господа захотели сделаться сапожниками"…
Сам он сидел, отставленный от должностей, ожидавший наград, которых так и не получил.
Умер в своей постели.
Тихая смерть увенчала бурную жизнь.

Живет и работает в Москве.

Литературный критик; родился 7 апреля 1934 г.; окончил филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова в 1956 г., кандидат философских наук; область профессиональных интересов: проблемы советской литературы, литературный процесс в России,… … Большая биографическая энциклопедия

- (р. 1934) российский критик, эссеист, литературовед. Рассматривает произведения литературы, кино, театра, фотографии и т. д. как выражение духовного состояния общества. Книги посвящены советской многонациональной литературе (Ядро ореха, 1965,… … Большой Энциклопедический словарь

- (р. 1934), критик. В многочисленных, нередко полемических и отмеченных парадоксальностью статьях, посвящённых русской и национальным литературам советского периода (книги «Ядро ореха», 1965; «Обручённый с идеей», 1971, об Н. А. Островском;… … Энциклопедический словарь

АННИНСКИЙ Лев Александрович - Аннинский Лев Александрович, настоящая фамилия Иванов Аннинский (р. 7.4.1934), советский кинокритик. В 1956 окончил МГУ. Печатается по вопросам кино с 1955. Автор многих работ по актуальным проблемам литературы и современного… … Кино: Энциклопедический словарь

- (наст. фам. Иванов Аннинский; р.1934) – рус. критик. Начал печататься с 1956. Автор кн. «Ядро ореха. Критич. очерки»,1965, «Как закалялась сталь» Николая Островского», 1971, статей о рус. сов. лит ре и сов. и зарубеж. кино … Энциклопедический словарь псевдонимов

Аннинский, Лев Александрович Лев Аннинский Имя при рождении: Лев Александрович Аннинский Дата рождения: 7 апреля 1934(1934 04 07) (76 лет) Место рождения: Ростов на Дону Гражданство … Википедия

Лев Александрович (род. 1934), критик, эссеист, литературовед. Разнообразные по жанру статьи (в периодике с 1956) и книги посвящены советской многонациональной литературе (Ядро ореха, 1965; Обручённый с идеей, 1971 об Н.А. Островском; Локти и… … Русская история

Аннинский Л. А. - ÁННИНСКИЙ Лев Александрович (р. 1934), критик, эссеист, литературовед. Разнообразные по жанру статьи (в периодике с 1956) и книги посвящены сов. многонац. лит ре (Ядро ореха, 1965; Обручённый с идеей, 1971 об Н. А. Островском;… … Биографический словарь

Николай Александрович Эстис р. 8 августа 1937, Москва российский и германский художник. В 1958 году окончил Московское художественно графическое училище. В выставках участвует с 1960 года, первая персональная выставка в 1966 году (Москва).… … Википедия

Книги

Откровение и сокровение , Аннинский Лев Александрович. Творчество известного литературоведа Льва Александровича Аннинского, наверное, нельзя в полной мере назвать просто литературной критикой. Классики отечественнойсловесности будто сходят со…
Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах. Книга 1. Серебро и чернь. Медные трубы , Аннинский Лев Александрович. Двухтомник известного критика и литературоведа Льва Аннинского содержит около пятидесяти творческих биографий российских поэтов ХХ века. Его, разумеется, можно использовать как пособие по…