Умберто эко годы жизни. Umberto Eco - Имя розы

Интеллектуальный роман может быть бестселлером

Сейчас еще рано рассуждать о том, какие тексты Эко выдержат проверку временем, но ясно одно - первый роман писателя, «Имя розы», не только стал бестселлером, но и породил лавину исторических детективов, которые вслед за Эко принялись писать и Акройд, и Перес-Реверте, и Леонардо Падура с Дэном Брауном и Акуниным. В 1983 году, после публикации «Имени розы» на английском языке (оригинальный итальянский вариант вышел в 1980-м), роман разошелся тиражом в несколько десятков миллионов экземпляров. Популярность книги повлекла за собой многочисленные переиздания академических трудов и публицистики Эко: даже самые серьезные из его книг («Поэтики Джойса», «Роль читателя», «Искусство и красота в средневековой эстетике» и другие) изданы тиражами в сотни тысяч экземпляров.

Про свою любовь к старым комиксам Умберто Эко много и подробно пишет в полуавтобиографическом романе «Таинственное пламя царицы Лоаны». В книге «Роль читателя» он, например, рассмотрел Супермена как воплощение комплексов современного читателя: обычный человек лишен возможности применить физическую силу в мире, наполненном машинами. Столь же привольно в текстах Эко чувствуют себя и герои массовой литературы. В «Острове накануне» живут и «Три мушкетера», и цитаты из Жюля Верна. В «Пражском кладбище» скрывается Эжен Сю, в «Имени розы» - Шерлок Холмс с Ватсоном. А в той же книге «Роль читателя» Эко о нарративной структуре романов про Джеймса Бонда.

Фашизм не так далек, как кажется

В 1995 году Умберто прочитал в Нью-Йорке доклад «Вечный фашизм», текст которого позже включил в книгу «Пять эссе на темы этики». В нем он сформулировал 14 признаков фашизма. Тезисы Эко легко найти в сети любым поисковиком, в том числе в кратком изложении. Этот список не слишком приятен для русскоязычного читателя. Можно провести (и многие проводили) хороший, отрезвляющий эксперимент: зачитать аудитории тезисы Эко, не упоминая слова «фашизм» и имени автора, - и попросить присутствующих загибать пальцы на каждом утверждении, которое согласуется с текущей политической ситуацией и настроениями в обществе. Как правило, у большей части аудитории не хватает пальцев обеих рук. И так не только в России: у наших ближайших соседей ситуация не лучше.

Дипломник должен знать несколько языков

Материал для книги «Как написать дипломную работу» (1977) писателю дали наблюдения за студентами разных стран, не только Италии. Поэтому советы и выводы Эко универсальны. Он, например, считает, что хороший диплом (по крайней мере на гуманитарную тему) невозможно написать без обращения к иноязычным исследованиям. Нельзя брать тему, которая требует знания иностранного языка, неведомого студенту, особенно если он не намерен этот язык учить. Нельзя писать диплом по автору, оригинальные тексты которого студент не может прочитать. Если же дипломник упорствует в своем нежелании изучать иностранные языки, ему остается писать только об отечественных авторах и их влиянии на нечто отечественное, но даже в этом случае будет лучше проверить, не существует ли на эту тему каких-нибудь зарубежных исследований - основополагающих и, к сожалению, не переведенных. Многие ли из российских дипломов выдерживают эти требования? Это риторический вопрос.

Европу ждет афроевропейский виток истории

Тему миграций, к которой столь навязчиво возвращаются российские публицисты, Умберто Эко затронул в под названием «Миграция, терпимость и нестерпимое» 1997 года, вошедшем в книгу «Пять эссе на темы этики». Эко утверждает, что Европа не в силах остановить поток переселенцев из Африки и Азии. Это естественный процесс, как Великое переселение народов в IV–VII веках, и «ни один расист, ни один ностальгирующий реакционер ничего тут поделать не сможет». В одном из публицистических выступлений 1990 года, опубликованных потом в книге «Картонки Минервы», Эко проводит ту же мысль: «Великие миграции неостановимы. И надо просто приготовиться к жизни на новом витке афроевропейской культуры».

Смех - враг веры и тоталитаризма

О средневековом смехе до Умберто Эко писали и Лихачев, Жак Ле Гофф и Арон Гуревич, но именно Умберто Эко в «Имени розы» столкнул смех и веру в трудноразрешимом конфликте - и сделал это настолько ярко, что у читателя не вызывает сомнений: вопросы, поставленные в романе, не ограничены описываемой эпохой. «Истина вне сомнения, мир без смеха, вера без иронии - это не только идеал средневекового аскетизма, это и программа современного тоталитаризма», - по прочтении «Имени розы» Юрий Лотман. А мы лишь приведем одну цитату из романа - и оставим ее без комментариев: «Ты хуже дьявола, минорит, - отвечает Хорхе. - Ты шут».

Современный антисемитизм порожден беллетристикой

В статье (1992), вошедшей позже в книгу «Картонки Минервы», Эко пишет о романе «Биарриц» (1868) немца Германа Гедше (скрывавшегося под английским псевдонимом Джон Рэдклифф). В нем двенадцать представителей колен Израилевых встречаются ночью на кладбище в Праге и сговариваются захватить власть во всем мире. Сюжетно эта сцена восходит к одному эпизоду романа Александра Дюма «Жозеф Бальзамо» (1846), в котором, правда, никакие евреи не упоминаются. Чуть позже фрагмент романа Гедше начинает распространяться как подлинный документ, якобы попавший в руки английского дипломата Джона Рэдклиффа. Еще позже дипломат Джон Рэдклифф превратился в раввина Джона Рэдклифа (на этот раз с одним «ф»). А уже потом этот текст лег в основу так называемых «Протоколов сионских мудрецов», в которых «мудрецы» беззастенчиво перечисляли все свои гнусные замыслы. Поддельные «Протоколы» были созданы и впервые изданы в России. История их происхождения была позже рассказана Умберто Эко в романе «Пражское кладбище» (2010). Так плод фантазии забытого немецкого литератора вернулся туда, где ему самое место, - в мир беллетристики.

В далеком 1962 году Умберто Эко, еще не помышлявший о писательской карьере, выпустил книгу «Открытое произведение». Этим термином он назвал такой литературный текст, в котором велика творческая функция «исполнителя» - интерпретатора, предлагающего ту или иную трактовку и становящегося настоящим соавтором текста. Книга была для своего времени полемической: в 1960-е годы структуралисты представляли художественное произведение как замкнутое самодостаточное целое, которое можно рассматривать вне его зависимости от его автора и читателя. Эко утверждает, что современное открытое произведение само провоцирует множественные интерпретации. Это касается Джойса и Беккета, Кафки и «нового романа», а в перспективе может быть применимо и к более широкому кругу литературных текстов - и Сервантеса, и Мелвилла, и самого Эко.

Паркетки - это пожилые нимфетки

Еще раньше, в 1959 году, молодой Умберто Эко откликнулся на появление романа Владимира Набокова «Лолита» (1955) «Нонита». Речь в нем идет о влечении Гумберта Гумберта к престарелым прелестницам - «паркеткам» (от мифологических парок). «Нонита. Цвет юности моей, тоска ночей. Я никогда не увижу тебя. Нонита. Но-ни-та. Три слога - как сотканное из нежности отрицание: Но. Ни. Та. Нонита, да пребудет память о тебе вечно со мной, пока не станет твой образ тьмой, а покоем твоим - гробница…» Справедливости ради скажем, что, в отличие от «нимфетки», термин «паркетка» в культуре так и не прижился.

Не надейтесь избавиться от книг

Такое название носит книга диалогов Эко и французского интеллектуала Жан-Клода Каррьера (автора сценариев для Годара и Бунюэля). Чем больше читаешь книг - тем больше их нужно прочитать; это бесконечный процесс. Вместе с тем у человека, испытывающего потребность в чтении, нет никаких шансов прочитать все, что он хотел бы прочитать. Однако это не значит, что непрочитанные книги зияют в нашем культурном багаже черными дырами: каждая важная непрочитанная книга влияет на нас опосредованно, через десятки других, испытавших ее влияние. Памятуя о том, сколько произведений написал Умберто Эко, кажется, что мало у кого есть шанс освоить все его наследие. Однако влияние на нас Эко все равно оказывает. Даже если мы его и не читали.

Умберто Эко

От переводчика

До того как Умберто Эко в 1980 году, на пороге пятидесятилетия, опубликовал первое художественное произведение – роман «Имя розы», – он был известен в академических кругах Италии и всего научного мира как авторитетный специалист по философии средних веков и в области семиотики – науки о знаках. Разрабатывал он, в частности, проблемы взаимоотношений текста с аудиторией, как на материале литературы авангарда, так и на разнородном материале массовой культуры. Несомненно, и роман Умберто Эко писал, помогая себе научными наблюдениями, оснащая свою «постмодернистскую» интеллектуальную прозу пружинами увлекательности.

«Запуск» (так говорится в Италии) книги был умело подготовлен рекламой в прессе. Явно привлекло публику и то, что Эко на протяжении многих лет ведет в журнале «Эспрессо» рубрику, приобщавшую среднего подписчика к актуальным гуманитарным проблемам. И все же реальный успех превосходит все ожидания издателей и литературоведов.

Экзотичный колорит плюс захватывающая криминальная интрига обеспечивают интерес к роману массовой аудитории. А значительный идейный заряд в сочетании с ироничностью, с игрой литературными ассоциациями привлекает интеллектуалов. Кроме того, общеизвестно, до чего популярен сам по себе жанр исторического романа и у нас, и на Западе. Эко учел и этот фактор. Его книга – полный и точный путеводитель по средневековью. Энтони Берджесс пишет в своей рецензии: «Люди читают Артура Хейли, чтобы узнать, как живет аэропорт. Если вы прочтете эту книгу, у вас не останется ни малейших неясностей относительно того, как функционировал монастырь в XIV веке».

Девять лет, по итогам национальных опросов, книга держится на первом месте в «горячей двадцатке недели» (на последнее место в той же двадцатке итальянцы почтительно помещают «Божественную комедию»). Отмечается, что, благодаря широкому распространению книги Эко, сильно увеличивается число студентов, записывающихся на отделение истории средневековья. Не обошел роман читателей Турции, Японии, Восточной Европы; захвачен на довольно большой период и североамериканский книжный рынок, что очень редко удается европейскому писателю.

Один из секретов такого ошеломляющего успеха открывается нам в теоретической работе самого Эко, где он рассуждает о необходимости «развлечения» в литературе. Литературный авангард XX века был, как правило, отчужден от стереотипов массового сознания. В 70-е годы в западной литературе, однако, вызрело ощущение того, что ломка стереотипов и языковой эксперимент сами по себе не обеспечивают «радости текста» во всей полноте. Стало ощущаться, что неотъемлемый элемент литературы – удовольствие от повествования.

«Я хотел, чтобы читатель развлекался. Как минимум столько же, сколько развлекался я. Современный роман попробовал отказаться от сюжетной развлекательности в пользу развлекательности других типов. Я же, свято веря в аристотелевскую поэтику, всю жизнь считал, что роман должен развлекать и своим сюжетом. Или даже в первую очередь сюжетом», – пишет Эко в своем эссе об «Имени розы», вошедшем в настоящее издание.

Но «Имя розы» – не только развлечение. Эко сохраняет верность и другому принципу Аристотеля: литературное произведение должно содержать серьезный интеллектуальный смысл.

Бразильский священник, один из главных представителей «теологии освобождения» Леонардо Бофф пишет о романе Эко: «Это не только готическая история из жизни итальянского бенедиктинского монастыря XIV века. Бесспорно, автор использует все культурные реалии эпохи (с изобилием деталей и эрудиции), соблюдая величайшую историческую точность. Но все это – ради вопросов, сохраняющих высокую значимость сегодня, как и вчера. Идет борьба между двумя проектами жизни, личными и социальными: один проект упорно стремится к сохранению существующего, сохранению всеми средствами, вплоть до уничтожения других людей и самоуничтожения; второй проект стремится к перманентному открыванию нового, даже ценой собственного уничтожения».

Критик Чезаре Дзаккариа полагает, что обращение писателя к жанру детектива вызвано, кроме всего прочего, еще и тем, что «этот жанр лучше других смог выразить неумолимый заряд насилия и страха, заложенный в мире, в котором мы живем». Да, несомненно, многие частные ситуации романа и его главный конфликт вполне «прочитываются» и как иносказательное отображение ситуаций нынешнего, XX века. Так, многие рецензенты, да и сам автор в одном из интервью, проводят параллели между сюжетом романа и убийством Альдо Моро. Сопоставляя роман «Имя розы» с книгой известного писателя Леонардо Шаши «Дело Моро», критик Леонардо Латтаруло пишет: «В их основе лежит вопрос этический по преимуществу, обнажающий непреодолимую проблематичность этики. Речь идет о проблеме зла. Это возвращение к детективу, осуществляемое, казалось бы, в чистых интересах литературной игры, на самом деле устрашающе серьезно, ибо целиком вдохновлено безнадежной и безысходной серьезностью этики».

Теперь читатель получает возможность познакомиться с нашумевшей новинкой 1980 года в полном варианте.

Разумеется, рукопись

16 августа 1968 года я приобрел книгу под названием «Записки отца Адсона из Мелька, переведенные на французский язык по изданию отца Ж. Мабийона» (Париж, типография Ласурсского аббатства, 1842). Автором перевода значился некий аббат Балле. В довольно бедном историческом комментарии сообщалось, что переводчик дословно следовал изданию рукописи XIV в., разысканной в библиотеке Мелькского монастыря знаменитым ученым семнадцатого столетия, столь много сделавшим для историографии ордена бенедиктинцев. Так найденный в Праге (выходит, уже в третий раз) раритет спас меня от тоски в чужой стране, где я дожидался той, кто была мне дорога. Через несколько дней бедный город был занят советскими войсками. Мне удалось в Линце пересечь австрийскую границу; оттуда я легко добрался до Вены, где, наконец, встретился с той женщиной, и вместе мы отправились в путешествие вверх по течению Дуная.

В состоянии нервного возбуждения я упивался ужасающей повестью Адсона и был до того захвачен, что сам не заметил, как начал переводить, заполняя замечательные большие тетради фирмы «Жозеф Жибер», в которых так приятно писать, если, конечно, перо достаточно мягкое. Тем временем мы оказались в окрестностях Мелька, где до сих пор на утесе над излучиной реки высится многократно перестраивавшийся Stift. Как читатель, вероятно, уже понял, никаких следов рукописи отца Адсона в монастырской библиотеке не обнаружилось.

Умберто Эко

Остров накануне

От переводчика

Романы Эко всегда печатаются практически без комментариев: изобилие сносок нарушило бы художественный эффект, на что Эко не соглашается.

Разумеется, нельзя забывать при чтении, что «Остров накануне» - связка цитат. В книге смонтированы куски научных и художественных произведений авторов в основном XVII века (в первую очередь Джован Баттисты Марино и Джона Донна, о чем заявляется в двух эпиграфах к роману). Используются и Галилей, Кальдерон, Декарт и очень широко - тексты кардинала Мазарини; «Селестина» Рохаса; произведения Ларошфуко и мадам де Скюдери; узнаются Спиноза, Боссюэ, Жюль Верн, Александр Дюма, от которого перебежал в этот роман Бискара, капитан гвардейцев кардинала, Роберт Луис Стивенсон, некоторые реплики Джека Лондона («…тогда же и перестал знать» - знаменитый финал «Мартина Идена») и другой литературный материал.

Широко используются сюжеты живописных полотен от Вермеера и Веласкеса до Жоржа де ла Тура, Пуссена и, разумеется, Гогена; многие описания в романе воспроизводят знаменитые музейные картины. Анатомические описания созданы на основании гравюр из медицинского атласа Везалия (XVI в.). Именно поэтому Страна Мертвых названа в романе Везальским островом.

Имена собственные в книге тоже содержат второй и третий планы. Автор намеренно не дает читателю подсказок. Но читатель сам догадывается, что точно так же, как в имени Вильгельма Баскервильского, философа-сыщика из «Имени розы», сочетаются отсылки к Оккаму и к Конан Дойлу (Хорхе из Бургоса не нуждается в пояснениях: этот образ символизирует Хорхе Луиса Борхеса с выдуманной им Вавилонской библиотекой), так же полны подтекстов имена в романе «Остров накануне».

Рассмотрим сложный и потаенный лингвистический сюжет: откуда взялось имя главного героя, Роберта де ла Грив Поццо ди Сан Патрицио? Он, выброшенный кораблекрушением в необитаемое место, безусловно должен напоминать читателю Робинзона Крузо. Робин - уменьшительное от Роберт. Но связь этим не ограничивается. Робин по-английски - это малиновка, птица семейства дроздовых, Turdus migratorius. По-итальянски эта птица называется tordo, a на пьемонтском диалекте griva, то есть Грив. Таким образом фамилия Роберта имеет тот же смысловой подтекст, что и имя, и это дает ему полное право именоваться Робинзоном.

Но и здесь хитросплетение не кончается. Имение Роберта называется Грив Поццо ди Сан Патрицио. Выражение «Поццо (колодец) Святого Патриция» по-итальянски означает также «бездонная бочка, прорва». Раблезианская подоплека имени подкрепляет собой и богатырски-былинную фигуру отца героя, и образ матери, по-барочному составленный из кулинарных рецептов. Английский же эквивалент того же выражения - widow’s cruse, т. е. библейский «кувшин вдовицы» или «неистощимый источник». Так выплывает слово «Крузо», и таким сложным путем имя Роберта де ла Грив Поццо ди Сан Патрицио играет в прятки с именем персонажа Дефо - Робинзона Крузо!

В то же время автору важен и другой игровой момент, связанный с «птичьей» символикой. Немецкое имя «робина» - дрозда - Drossel. Каспар Ван Дер Дроссель - имя иезуита, второго «живого» героя книги, единственного собеседника героя. Каспар Шотт - так звали реального исторического прототипа героя, иезуита. Каспар Шотт был изобретателем сложных механизмов, описанных у Эко в романе.

Заметно также, что в этой книге «птичьи» фамилии повсюду. Медика-исследователя долгот с «Амариллиды» зовут доктор Берд. Чего еще ждать от произведения, которое, судя по одному из интервью Эко, изначально даже называться должно было «Голубка огненного цвета»?

Исторические прототипы героев романа поддаются разгадыванию, но нужно знать подробности их биографий. Отец Иммануил - иезуит Эмануэле Тезауро, автор широко, хотя и скрыто, цитируемого в тексте трактата «Подзорная труба Аристотеля» (1654). «Диньский каноник», читающий лекции об атомах и цитирующий Эпикура, - несомненно, Пьер Гассенди. Обаятельный и гениальный Сирано де Бержерак выведен в романе почти портретно, зовут его в данном случае Сан-Савен. Это потому, что крещальное имя реального прототипа, Сирано де Бержерака (1619–1655), - Савиньен. Кроме того, в этой фигуре немало и от Фонтенеля. В любом случае, Эко цитирует сочинения Бержерака и при создании монологов, и при написании писем к Прекрасной Даме, умело вставляя в текст фразы вымышленного Сирано из пьесы Ростана, сочиняющего письма к Роксане.

Богато содержательны не только имена героев, но и имена неодушевленных предметов. «Дафна» и «Амариллида» (так называются два корабля в романе) - названия двух лучших мелодий флейтиста XVII века Якоба ван Эйка (вспомним, что оба корабля - флиботы, flte, «флейты»). Немаловажно помнить, что флейта - именно тот музыкальный инструмент, на котором почти профессионально играет сам автор, Эко. Вдобавок дафния и амариллис - названия цветов. Цветок Amaryllis принадлежит к семейству Liliales класс Liliopsida подкласс Lillidae, а Прекрасная Дама романа носит имя Лилея… Раз начав плести подобные цепочки, трудно остановиться: потому-то автор и сам ничего не комментирует, и от издателей и переводчиков ожидает того же.

Пожалуй, единственной изначально непреодолимой лингвистической преградой явилось то обстоятельство, что по-итальянски остров, isola, так же как и корабль, nave, женского рода. Роберт по-мужски обладает своей плавучей крепостью - nave - и вожделеет встречи и объятья со своей обетованной землей, идентифицируя ее с недостижимой любовницей (будем помнить, что по-французски «остров» выговаривается как «лиль», близко к «lilia»). Ha сюжетном уровне это передано, но на словесном - непередаваемо.

И последнее. Названия глав этого романа (что мало кто замечает) являют собой каталог тайной библиотеки. Все 38 заголовков, кроме двух оригинальных («Пламяцветная голубица» и «Колофон»), невзирая на то что в большинстве случаев звучат вполне по-итальянски, могут при размышлении быть возведены к названиям реально существующих литературных и - еще в большей степени - научных произведений, созданных в период барокко в разных странах мира. Многие эти словосочетания «на слуху» у европейца, но не у русского читателя. Поэтому этот единственный аспект (и именно в силу его структурообразующей функции) переводчик позволяет себе откомментировать в сносках, сообщая также название соответствующего произведения на языке оригинала.

Кроме того, по норме русской издательской традиции даются подстраничные переводы иноязычных вкраплений, за исключением самых простых и очевидных и за исключением тех, которые незаметно переведены внутри текста. Мы старались как можно меньше нарушать эстетику издания, предпочитаемую автором (полное отсутствие сносок).

Чтобы ярче осветить приоритетные принципы перевода, формулируемые самим Умберто Эко (с которыми его русский переводчик отнюдь не всегда солидаризируется), мы публикуем в конце тома в Приложении инструкции автора для переводчиков «Острова накануне» (по тексту У. Эко, напечатанному в журнале «Эуропео» 12 октября 1994 г.).

...

Елена Костюкович

Умберто Эко (Umberto Eco) родился 5 января 1932 года в небольшом городке Алессандрия на северо-западе итальянской области Пьемонт. Его отец - Джулио Эко, ветеран трех войн, работал бухгалтером. Фамилия Эко была дана его дедушке (подкидышу) представителем городской администрации - это аббревиатура латинского ex caelis oblatus ("подарок с небес").

Исполняя желание отца, который хотел, чтобы сын стал адвокатом, Умберто Эко поступил в Туринский университет, где слушал курс по юриспруденции, но вскоре оставил эту науку и занялся изучением средневековой философии. В 1954 году он окончил университет, в качестве диссертационной работы представив сочинение, посвященное религиозному мыслителю и философу Фоме Аквинскому.

В 1954 году Эко поступил на работу на RAI (Итальянское телевидение), где был редактором программ по культуре. В 1958-1959 годах он служил в армии. В 1959-1975 годах Эко работал старшим редактором по разделу "литература нон-фикшн" миланского издательства "Бомпьяни", а также сотрудничал с журналом Verri и многими итальянскими изданиями.

Эко вел интенсивную преподавательскую и академическую деятельность. Он читал лекции по эстетике на факультете литературы и философии Туринского университета и на архитектурном факультете Миланского политехнического института (1961-1964), был профессором визуальных коммуникаций архитектурного факультета Флорентийского университета (1966-1969), профессором семиотики (науки, исследующей свойства знаков и знаковых систем) архитектурного факультета Миланского политехнического института (1969-1971).

С 1971 года по 2007 год деятельность Эко была связана с Болонским университетом, где он был профессором семиотики на факультете литературы и философии и заведующим кафедрой семиотики, а также директором Института наук о коммуникации и директором программ получения ученой степени по семиотике.

Эко преподавал в различных университетах мира: Оксфорде, Гарварде, Йеле, Колумбийском университете. Он выступал с лекциями и вел семинары также в университетах Советского союза и России, Туниса, Чехословакии, Швейцарии, Швеции, Польши, Японии, а также в таких культурных центрах, как Библиотека конгресса США и Союз писателей СССР.

Известность к Эко-семиотику пришла после публикации книги "Opera aperta" (1962), где было дано понятие "открытое произведение", идея которого может иметь несколько интерпретаций, тогда как "закрытое произведение" - одну единственную интерпретацию. Среди научных публикаций наиболее известны "Устрашенные и сплоченные" (1964) о теории массовой коммуникации, "Поэтика Джойса" (1965), "Знак" (1971), "Трактат по общей семиотике" (1975), "На периферии империи" (1977) о проблемах истории культуры, "Семиотика и философия языка" (1984), "Пределы интерпретации" (1990).

Много сделал ученый и для осмысления явлений постмодернизма и массовой культуры.

Эко стал основателем выходящего с 1971 года журнала о семиотике Versus и организатором первого международного конгресса по семиотике в Милане (1974). Он был президентом Международного центра семиотических и когнитивных исследований, директором Департамента семиотических и когнитивных исследований.

Однако всемирная слава пришла к Эко не как к ученому, а как к прозаику. Его первый роман "Имя розы" (1980) несколько лет состоял в списке бестселлеров. Книга была переведена на многие иностранные языки, отмечена итальянской премией "Стрега" (1981) и французской премией "Медичи" (1982). Экранизация романа "Имя розы" (1986), осуществленная французским кинорежиссером Жан Жаком Анно, получила премию "Сезар" в 1987 году.

Перу писателя принадлежат также романы "Маятник Фуко" (1988), "Остров накануне" (1994), "Баудолино" (2000), "Таинственное пламя царицы Лоаны" (2004). В октябре 2010 года в Италии вышел роман Эко "Пражское кладбище". на XIII Международной ярмарке интеллектуальной литературы Non/Fiction в Москве эта книга стала абсолютным хитом продаж.

Седьмой роман писателя "Нулевой номер" был издан в 2015 году в день его рождения.

Эко является также признанным экспертом в области бондологии, изучающей все, что связано с Джеймсом Бондом.

Он был членом различных академий, в том числе Болонской академии наук (1994) и американской Академии литературы и искусства (1998), почетным доктором многих университетов мира, лауреатом различных литературных премий. Эко был отмечен наградами многих стран, среди которых французский орден Почетного легиона (1993), немецкий орден "За заслуги" (1999). О нем написаны несколько десятков книг и множество статей и диссертаций, посвящаются научные конференции.

В последние годы писатель сочетал активную научную и преподавательскую деятельность с выступлениями в средствах массовой информации, откликаясь на важнейшие события общественной жизни и политики.

Он был женат на немке Ренате Рамге, работавшей искусствоведом консультантом. У них родились двое детей.

Материал подготовлен на основе информации РИА Новости и открытых источников

Или даже в первую очередь сюжетом», – пишет Эко в своем эссе об «Имени розы», вошедшем в настоящее издание.

Теперь читатель получает возможность познакомиться с нашумевшей новинкой 1980 года в полном варианте1
Переводчик благодарит П. Д. Сахарова за ценные консультации.

Разумеется, рукопись

16 августа 1968 года я приобрел книгу под названием «Записки отца Адсона из Мелька, переведенные на французский язык по изданию отца Ж. Мабийона» (Париж, типография Ласурсского аббатства, 1842)2
Le manuscrit de Dom Adson de Melk, traduit en fran?ais d’apr?s l’?dition de Dom J. Mabillon. Paris, Aux Presses de l’Abbaye de la Source, 1842. (Прим. автора.)

Автором перевода значился некий аббат Балле. В довольно бедном историческом комментарии сообщалось, что переводчик дословно следовал изданию рукописи XIV в., разысканной в библиотеке Мелькского монастыря знаменитым ученым семнадцатого столетия, столь много сделавшим для историографии ордена бенедиктинцев. Так найденный в Праге (выходит, уже в третий раз) раритет спас меня от тоски в чужой стране, где я дожидался той, кто была мне дорога. Через несколько дней бедный город был занят советскими войсками. Мне удалось в Линце пересечь австрийскую границу; оттуда я легко добрался до Вены, где, наконец, встретился с той женщиной, и вместе мы отправились в путешествие вверх по течению Дуная.

В состоянии нервного возбуждения я упивался ужасающей повестью Адсона и был до того захвачен, что сам не заметил, как начал переводить, заполняя замечательные большие тетради фирмы «Жозеф Жибер», в которых так приятно писать, если, конечно, перо достаточно мягкое. Тем временем мы оказались в окрестностях Мелька, где до сих пор на утесе над излучиной реки высится многократно перестраивавшийся Stift3
Монастырь (лат.). Здесь и далее, кроме особо отмеченных случаев, – прим. перев.

Как читатель, вероятно, уже понял, никаких следов рукописи отца Адсона в монастырской библиотеке не обнаружилось.

Незадолго до Зальцбурга одной проклятой ночью в маленьком отеле на берегах Мондзее разрушился наш союз, прервалось путешествие, и моя спутница исчезла; с нею улетучилась и книга Балле, в чем безусловно не было злого умысла, а было лишь проявление сумасшедшей непредсказуемости нашего разрыва. Все, с чем я остался тогда, – стопка исписанных тетрадей и абсолютная пустота в душе.

Через несколько месяцев, в Париже, я вернулся к разысканиям. В моих выписках из французского оригинала, среди прочего, сохранилась и ссылка на первоисточник, удивительно точная и подробная:

Vetera analecta, sive collectio veterum aliquot operum & opusculorum omnis generis, carminum, epistolarum, diplomaton, epitaphiorum, &, cum itinere germanico, adnotationibus aliquot disquisitionibus R. P. D. Joannis Mabillon, Presbiteri ac Monachi Ord. Sancti Benedicti e Congregatione S. Mauri. – Nova Editio cui accessere Mabilonii vita & aliquot opuscula, scilicet Dissertatio de Pane Eucharistico, Azimo et Fermentatio, ad Eminentiss. Cardinalem Bona. Subjungitur opusculum Eldefonsi Hispaniensis Episcopi de eodem argumento Et Eusebii Romani ad Theophilum Gallum epistola, De cultu sanctorum ignotorum, Parisiis, apud Levesque, ad Pontem S. Michaelis, MDCCXXI, cum privilegio Regis1
Древняя антология, или Собрание древних трудов и сочинений любого рода, как-то: писем, записок, эпитафий, с немецкоязычным комментарием, примечаниями и исследованием предодобного отца, доктора теологии Жана Мабийона, пресвитера монашеского ордена Св. Бенедикта и конгрегации Св. Мавра. Повое издание, включающее жизнь Мабийона и его сочинения, а именно записку «О Хлебе причастия, пресном и квасном» к Его высокопреподобию кардиналу Бона. С приложением сочинений Ильдефонса, епископа Испании, на тот же предмет, и Евсебия Романского к Теофилу Галлу послания «О почитании неведомых святых»; Париж, типография Левек, при мосту Св. Михаила, 1721, с разрешения короля (лат.) .

Vetera Analecta я тут же заказал в библиотеке Сент-Женевьев, но, к моему величайшему удивлению, на титульном листе открылось по меньшей мере два расхождения с описанием Балле. Во-первых, иначе выглядело имя издателя: здесь – Montalant, ad Ripam P. P. Augustianorum (prope Pontem S. Michaelis)4
Монтален, набережная Сент-Огюстен (у моста Сен-Мишель) (лат.)

Во-вторых, дата издания здесь была проставлена на два года более поздняя. Излишне говорить, что в сборнике не оказалось ни записок Адсона Мелькского, ни каких-либо публикаций, где бы фигурировало имя Адсон. И вообще это издание, как нетрудно увидеть, состоит из материалов среднего или совсем небольшого объема, в то время как текст Балле занимает несколько сотен страниц. Я обращался к самым знаменитым медиевистам, в частности к Этьену Жильсону, чудесному, незабываемому ученому. Но все они утверждали, что единственное существующее издание Vetera Analecta – это то, которым я пользовался в Сент-Женевьев. Посетив Ласурсское аббатство, располагающееся в районе Пасси, и побеседовав со своим другом отцом Арне Лаанештедтом, я стопроцентно уверился, что никакой аббат Балле никогда не публиковал книг в типографии Ласурсского аббатства; похоже, что и типографии при Ласурсском аббатстве никогда не было. Неаккуратность французских ученых в отношении библиографических сносок общеизвестна. Но этот случай превосходил самые дурные ожидания. Становилось ясно, что в руках у меня побывала чистая фальшивка. Вдобавок и книга Балле теперь оказывалась вне досягаемости (в общем, я не видел способа получить ее обратно). Я располагал только собственными записями, внушавшими довольно мало доверия.

Бывают моменты крайне сильной физической утомленности, сочетающейся с двигательным перевозбуждением, когда нам являются призраки людей из прошлого («en me retra?ant ces details, j’en suis ? me demander s’ils sont r?els, ou bien si je les al r?v?s»). Позднее я узнал из превосходной работы аббата Бюкуа, что именно так являются призраки ненаписанных книг.

Если бы не новая случайность, я, несомненно, так и не сошел бы с мертвой точки. Но, слава богу, как-то в 1970-м году в Буэнос-Айресе, роясь на прилавке мелкого букиниста на улице Коррьентес, недалеко от самого знаменитого из всех Патио дель Танго, расположенных на этой необыкновенной улице, я наткнулся на испанский перевод брошюры Мило Темешвара «Об использовании зеркал в шахматах», на которую уже имел случай ссылаться (правда, из вторых рук) в своей книге «Апокалиптики и интегрированные», разбирая более позднюю книгу того же автора – «Продавцы Апокалипсиса». В данном случае это был перевод с утерянного оригинала, написанного по-грузински (первое издание – Тбилиси, 1934). И в этой брошюре я совершенно неожиданно обнаружил обширные выдержки из рукописи Адсона Мелькского, хотя должен отметить, что в качестве источника Темешвар указывал не аббата Балле и не отца Мабийона, а отца Атанасия Кирхера (какую именно его книгу – не уточнялось). Один ученый (не вижу необходимости приводить здесь его имя) давал мне голову на отсечение, что ни в каком своем труде (а содержание всех трудов Кирхера он цитировал на память) великий иезуит ни единого разу не упоминает Адсона Мелькского. Однако брошюру Темешвара я сам держал в руках и сам видел, что цитируемые там эпизоды текстуально совпадают с эпизодами повести, переведенной Балле (в частности, после сличения двух описаний лабиринта никаких сомнений остаться не может). Что бы ни писал впоследствии Беньямино Плачидо5
La Repubblica, 22 сент. 1977 г. (Прим. автора.)

Аббат Балле существовал на свете – как, соответственно, и Адсон из Мелька.

Я задумался тогда, до чего же судьба записок Адсона созвучна характеру повествования; как много здесь непроясненных тайн, начиная от авторства и кончая местом действия; ведь Адсон с удивительным упрямством не указывает, где именно находилось описанное им аббатство, а разнородные рассыпанные в тексте приметы позволяют предполагать любую точку обширной области от Помпозы до Конка; вероятнее всего, это одна из возвышенностей Апеннинского хребта на границах Пьемонта, Лигурии и Франции (то есть где-то между Леричи и Турбией). Год и месяц, когда имели место описанные события, названы очень точно – конец ноября 1327; а вот дата написания остается неопределенной. Исходя из того, что автор в 1327 году был послушником, а во время, когда пишется книга, он уже близок к окончанию жизни, можно предположить, что работа над рукописью велась в последнее десяти– или двадцатилетие XIV века.

Не так уж много, надо признать, имелось аргументов в пользу опубликования этого моего итальянского перевода с довольно сомнительного французского текста, который в свою очередь должен являть собой переложение с латинского издания семнадцатого века, якобы воспроизводящего рукопись, созданную немецким монахом в конце четырнадцатого.

Как следовало решить вопрос стиля? Первоначальному соблазну стилизовать перевод под итальянский язык эпохи я не поддался: во-первых, Адсон писал не по-староитальянски, а по-латыни; во-вторых, чувствуется, что вся усвоенная им культура (то есть культура его аббатства) еще более архаична. Это складывавшаяся многими столетиями сумма знаний и стилистических навыков, воспринятых позднесредневековой латинской традицией. Адсон мыслит и выражается как монах, то есть в отрыве от развивающейся народной словесности, копируя стиль книг, собранных в описанной им библиотеке, опираясь на святоотеческие и схоластические образцы. Поэтому его повесть (не считая, разумеется, исторических реалий XIV века, которые, кстати говоря, Адсон приводит неуверенно и всегда понаслышке) по своему языку и набору цитат могла бы принадлежать и XII и XIII веку.

Кроме того, нет сомнений, что, создавая свой французский в неоготическом вкусе перевод, Балле довольно свободно обошелся с оригиналом – и не только в смысле стиля. К примеру, герои беседуют о траволечении, ссылаясь, по-видимому, на так называемую «Книгу тайн Альберта Великого»6
Альберт Великий (Альберт граф Больштедтский, ок. 1193–1280) – выдающийся теолог и философ, доминиканец.

Текст которой, как известно, на протяжении веков сильно трансформировался. Адсон может цитировать только списки, существовавшие в четырнадцатом столетии, а, между тем, некоторые выражения подозрительно совпадают с формулировками Парацельса7
Парацельс (псевд.; наст. имя – Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенхейм, 1493–1541) – знаменитый врач и алхимик.

Или, скажем, с текстом того же Альбертова травника, но в значительно более позднем варианте, – в издании эпохи Тюдоров8
Liber aggregationis seu liber secretonim Alberii Magni, Londinium, juxta pontem qui vulgariter dicitur Fletebrigge, MCCCCLXXXV. (Прим. автора.)

С другой стороны, мне удалось выяснить, что в те годы, когда аббат Балле переписывал (так ли?) воспоминания Адсона, в Париже имели хождение изданные в XVIII в. «Большой» и «Малый» Альберы9
Les admirables secrels d’Atbert ie Grand, A Lyon, Ches les H?ritiers Beringos, Fratres, ? l’Enscigne d’Agrippa, MDCCLXXV; Secrets merveilleux de la Magie Naturelle et Cabalislique du Petit Albert, A Lyon, ibidem. MDCCXXIX. (Прим. автора.)

Уже с совершенно искаженным текстом. Однако не исключается ведь возможность наличия в списках, доступных Адсону и другим монахам, вариантов, не вошедших в окончательный корпус памятника, затерявшихся среди глосс10
Глоссы – толкования текста (изначально – текста Библии), вписываемые между строк или на полях.

Схолий11
Схолия (греч.) – комментарий, пояснение.

И прочих приложений, но использованных последующими поколениями ученых.

Наконец, еще одна проблема: оставлять ли латинскими те фрагменты, которые аббат Балле не переводил на свой французский – возможно, рассчитывая сохранить аромат эпохи? Мне не было резона следовать за ним: только ради академической добросовестности, в данном случае, надо думать, неуместной. От явных банальностей я избавился, но кое-какие латинизмы все же оставил, и сейчас боюсь, что вышло как в самых дешевых романах, где, если герой француз, он обязан говорить «parbleu!» и «la femme, ah! la femme!».

В итоге, налицо полная непроясненность. Неизвестно даже, чем мотивирован мой собственный смелый шаг – призыв к читателю поверить в реальность записок Адсона Мелькского. Скорее всего, странности любви. А может быть, попытка избавиться от ряда навязчивых идей.

Переписывая повесть, я не имею в виду никаких современных аллюзий. В те годы, когда судьба подбросила мне книгу аббата Балле, бытовало убеждение, что писать можно только с прицелом на современность и с умыслом изменить мир. Прошло больше десяти лет, и все успокоились, признав за писателем право на чувство собственного достоинства и что писать можно из чистой любви к процессу. Это и позволяет мне рассказать совершенно свободно, просто ради удовольствия рассказывать, историю Адсона Мелькского, и ужасно приятно и утешительно думать, до чего она далека от сегодняшнего мира, откуда бдение разума, слава богу, выдворило всех чудовищ, которых некогда породил его сон. И до чего блистательно отсутствуют здесь любые отсылки к современности, любые наши сегодняшние тревоги и чаяния.

Это повесть о книгах, а не о злосчастной обыденности; прочитав ее, следует, наверное, повторить вслед за великим подражателем Кемпийцем12
Кемпиец (Фома Кемпийский, 1379–1471) – бенедиктинский писатель-схоласт, автор «Подражания Христу», сочинения, в котором излагается набор общехристианских истин и проповедуется смирение.

: «Повсюду искал я покоя и в одном лишь месте обрел его – в углу, с книгою».

Примечание автора

Рукопись Адсона разбита на семь глав, по числу дней, а каждый день – на эпизоды, приуроченные к богослужениям. Подзаголовки от третьего лица с пересказом содержания глав скорее всего добавлены г-ном Балле. Однако для читателя они удобны, и, поскольку подобное оформление текста не расходится с италоязычной книжной традицией той эпохи, я счел возможным подзаголовки сохранить.

Принятая у Адсона разбивка дня по литургическим часам составила довольно существенное затруднение, во-первых, оттого, что она, как известно, варьируется в зависимости и от сезона, и от местоположения монастырей, а во-вторых, оттого, что не установлено, соблюдались ли в XIV веке предписания правила Св. Бенедикта точно так, как сейчас.

Тем не менее, стремясь помочь читателю, я отчасти вывел из текста, отчасти путем сличения правила Св. Бенедикта с расписанием служб, взятым из книги Эдуарда Шнайдера «Часы Бенедиктинцев»13
Schneider Edouard. Les heures B?n?dictines. Paris, Grasset, 1925. (Прим. автора.)

Следующую таблицу соотношения канонических и астрономических часов:

Полунощница (Адсон употребляет и более архаичный термин Бдение ) – от 2.30 до 3 часов ночи.

Хвалитны (старинное название – Утреня ) – от 5 до 6 утра; должны кончаться, когда брезжит рассвет.

Час первый – около 7.30, незадолго до утренней зари.

Час третий – около 9 утра.

Час шестый – полдень (в монастырях, где монахи не заняты на полевых работах, зимой, это также час обеда).

Час девятый – от 2 до 3 часов дня.

Вечерня – около 4.30, перед закатом (по правилу, ужинать следует до наступления темноты).

Повечерие – около 6. Примерно в 7 монахи ложатся.

При расчете учитывалось, что в северной Италии в конце ноября солнце восходит около 7.30 и заходит примерно в 4.40 дня.

Пролог

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Вот что было в начале у Бога, дело же доброго инока денно и нощно твердить во смирении псалмопевческом о том таинственном непререкаемом явлении, чрез кое неизвратимая истина глаголет. Однако днесь ея зрим токмо per speculum et in aenigmate14
в зеркале и в загадке; в отражении и иносказании (лат.)

И оная истина, прежде чем явить лице пред лице наше, проявляется в слабых чертах (увы! сколь неразличимых!) среди общего мирского блуда, и мы утруждаемся, распознавая ея вернейшие знаменования также и там, где они всего темнее и якобы пронизаны чуждою волею, всецело устремленною ко злу.

Близясь к закату греховного существования, в сединах одряхлевая, подобно этой земле, в ожидании, когда ввергнусь в бездну божественности, где одно молчание и пустыня и где сольешься с невозвратными лучами ангельского согласия, а дотоле обременяя тяжкой недужною плотию келью в любимой Мелькской обители, приуготовляюсь доверить пергаменам память о дивных и ужасающих делах, каковым выпало мне сопричаститься в зеленые лета. Повествую verbatim15
дословно (лат.)

Лишь о доподлинно виденном и слышанном, без упования проницать сокрытый смысл событий и дабы лишь сохранились для грядущих в мир (Божиею милостью, да не предупреждены будут Антихристом) те знаки знаков, над коими пусть творят молитву истолкования.

Сподобил меня Владыка небесный стать пристальным свидетелем дел, творившихся в аббатстве, коего имя ныне умолчим ради благости и милосердия, при скончании года Господня 1327, когда император Людовик в Италию готовился, согласно промыслу Всевышню, посрамлять подлого узурпатора, христопродавца и ересиарха, каковой в Авиньоне срамом покрыл святое имя апостола (сие о грешном душой Иакове Кагорском, ему же нечестивцы поклонялись как Иоанну XXII).

Дабы лучше уяснили, в каких делах я побывал, надо бы вспомнить, что творилось в начале века – и как я видел все это, живя тогда, и как вижу сейчас, умудрившись иными познаниями, – если, конечно, память справится с запутанными нитями из множества клубков.

В первые же годы века папа Климент V переместил апостольский престол в Авиньон, кинув Рим на грабеж местным государям; постепенно святейший в христианстве город стал как цирк или лупанарий16
Лупанарий, Лупанар (лат.) – публичный дом, от lupa («волчица») – блудница, проститутка.

; победители его разрывали; республикой именовался, но ею не был, преданный на поруганье, разбой и мародерство. Церковнослужители, неподсудные гражданской власти, командовали шайками бандитов, с мечом в руках бесчинствовали и нечестиво наживались. И что делать? Столица мира, естественно, стала желанной добычей для тех, кто готовился венчаться короною священной империи римской и возродить высшую мирскую державу, как было при цезарях.

На то и избрали в 1314 году пять немецких государей во Франкфурте Людовика Баварского верховным повелителем империи. Однако в тот же день на противном берегу Майна палатинский граф Рейнский и архиепископ города Кельна на то же правление избрали Фредерика Австрийского. На одну корону два императора и один папа на два престола – вот он, очаг злейшей в мире распри.

Через два года в Авиньоне был избран новый папа Иаков Кагорский, старик семидесяти двух годов, и нарекся Иоанном XXII, да не допустит небо, чтобы еще хоть один понтифик17
Понтифик (лат.) – в Древнем Риме член коллегии жрецов; в христианской церкви – епископ, прелат, впоследствии – папа (почетное звание епископа); папа римский.

Взял это мерзкое благим людям имя. Француз и подданный французского короля (а люди той зловредной земли всегда выгадывают для своих и неспособны понять, что мир – наше общее духовное отечество), он поддержал Филиппа Красивого против рыцарей-храмовников, обвиненных королем (полагаю, облыжно) в постыднейших грехах; все ради их сокровищ, кои папа-вероотступник с королем присвоили. Вмешался и Роберт Неаполитанский. Чтобы сохранить свое правление на итальянском полуострове, он уговорил папу не признавать ни одного из двоих немцев императором и сам остался главным военачальником церковного государства.